Грехи отцов наших и другие рассказы

В неполных двух метрах от меня ожидала моего взгляда новая интерпретация, быть может, та самая, что несла разгадку тайны, а я не мог ее просмотреть. В ту минуту я полностью осознал глубину разверзшейся передо мной пропасти. Я умолял, чтобы мне дали просмотреть результаты. Я скулил. Я плакал, я ругался. Астеры меня игнорировали.

Через несколько часов меня отволокли в доки и загнали в сооруженную на скорую руку камеру. Мужчина с ручным терминалом, с густым до неразборчивости акцентом потребовал назвать имя и идентификационный номер. Узнав, что я не состою в союзе, с представителем которого мог бы связаться, он спросил, есть ли у меня родственники. Я ответил, что семьи тоже нет. Мы разгонялись на ускорении около трети g, но без ручного терминала и панели доступа я скоро потерял счет времени. Дважды заходили молодые люди и избивали меня, угрожая еще худшим. Останавливались они только после того, как один из этой пары, тот, что выше ростом, начинал безутешно рыдать.

Маневр стыковки я распознал по изменению вектора движения. Мы прибыли куда-то, где нам предстояло провести сколько-то времени. Охрана вытащила меня из камеры и поставила в строй других сотрудников Тота. Нас гнали, как заключенных. Или как животных. Я оплакивал прерванный эксперимент как умершего, только горше. Если ад – это отсутствие Бога, то для меня был адом продолжавшийся где-то там – без меня – эксперимент.

Нас держали в огромном зале.

* * *

– Как она могла не замечать? – спросила Мичо Па. – Как можно не заметить, что роняешь стаканы, и прочее?

– Одним из проявлений ее болезни была неспособность замечать свои потери. Это один из симптомов. Самосознание – такая же функция мозга, как зрение, контроль моторики или речь. Оно тоже может быть нарушено.

В комнате для совещаний стоял стол, освещение было рассеянным и мягким, восемь стульев предназначались для фигуры длиннее моей, на нелюминесцентном экране висела заставка: рисунок Леонардо да Винчи, изображающий эмбрион. По обе стороны двойной двери стояли пары вооруженных охранников. На Мичо Па был строгий костюм, приводивший на ум военную форму. Посреди стола запотевал графин с чистой водой, рядом стояли четыре низких стакана. Тревога наигрывала арпеджио на моих нервах.

– То есть болезнь мешала ей увидеть, что делает с ней болезнь?

– Думаю, мне было тяжелее, чем ей, – сказал я. – Со стороны я видел, что с ней происходит. У нее, мне кажется, временами случались проблески понимания, но и они сразу забывались.

Па склонила голову к плечу. Я сознавал ее привлекательность, хотя не чувствовал влечения к ней и не замечал в ней влечения ко мне. Однако что-то заставляло ее мною заниматься. Если не влечение, то какой-то острый интерес. Причины его я не понимал.

– Вас это пугает?

– Нет, – сказал я. – Меня обследовали еще на базовом. У меня нет этой аллели. Мне ее диагноз не грозит.

– А что-то другое, действующее подобно той болезни?..

– Я пережил что-то похожее в колледже. И не стану повторять, – рассмеялся я.

Ее веки затрепетали, думается, от быстрой череды мыслей, так же быстро отвергавшихся. Она коротко хмыкнула и покачала головой. Я улыбнулся, сам не знаю чему. Звякнул ее ручной терминал, она взглянула, и лицо ее стало холодней.

– Мне придется этим заняться, – сказала она. – Сейчас вернусь.

– Я никуда не денусь.

Когда охрана закрыла за ней дверь, я встал, держа руки за спиной, прошелся по комнате. Перед экраном с Леонардо остановился, засмотревшись. Не на рисунок, а на отражение разглядывающего его человека. Я три дня как покинул зал, но до сих пор не мог признать это отражение своим. Я задумывался, много ли наберется людей, годами проживших без зеркала. Очень мало, думалось мне, хотя лично я знал три дюжины таких.

Даже подстриженный, избавившись от клочковатой бороды, я выглядел дикарем. За годы в зале у меня отросли брыли. Под глазами надулись мешки, оттенком темнее кожи и с синевой. Я стал седым – умом знал и раньше, но, увидев седину, поразился. От нападения Квинтаны следа не осталось. Станционная медицинская система даже шрам удалила. Время нанесло мне куда больший ущерб – как наносит всем. Прищурившись, я еще различал следы прежнего человека, каким представлял себя все эти годы. Но лишь следы. Я не мог понять, каким образом Альберто уговорил себя заниматься сексом с усталым стариком, которого я видел в отражении. Впрочем, надо полагать, нищему выбирать не приходится.

Что в зал я не вернусь, представлялось уже очевидным. Меня не отправили обратно, выдали новую одежду и предоставили жилье. Даже Брауну при всей продолжительности допросов не позволили побриться. Мой голый, в седой щетине, подбородок доказывал мое над ним превосходство.