Гретхен

Гретхен села рядом с Хинцелем. Молча она принялась сопеть, жевать прядку волос и отчаянно хрустеть пальцами. «Ну вот, сейчас начнется! – думала Гретхен. – Сейчас заведет свою обычную песню, напомнит о проклятом поцелуе, которым я, ослабленная болезнью, наградила его и который он, судя по всему, интерпретировал как признание в любви, а потом потребует, чтобы я подкрепила это символическое признание конкретными практическими шагами!»

Но ничего подобного не произошло. Хинцель ничего не потребовал, только чаю попросил, а получив его, выказал глубокое удовлетворение.

– Замечательно! – сказал он. – Как у тебя хорошо!

Насладившись чаем, он вдруг сообщил:

– А знаешь, я умею только гладью вязать. Покажешь, как вязать резинкой?

Гретхен совершенно опешила, но поднялась и пошла за спицами и шерстью.

– Я ведь послушный зайчик, а всякий уважающий себя зайчик должен уметь вязать хотя бы резинкой! – изрек Хинцель.

Гретхен набрала тридцать петель.

– А чтобы ты поверила, что я настоящий зайчик, я пришел к тебе взять урок, – продолжал Хинцель. Гретхен опустила вязанье на колени. – Иначе ты будешь думать, что я мечтаю только о том, чтобы тебя в постель затащить.

– Сначала два ряда простых петель, один лицевой, другой изнаночный, – принялась объяснять Гретхен, сосредоточенно работая спицами.

– Обо мне все говорят, что я зажатый, – Хинцель, похоже, не собирался съезжать с намеченной темы. Гретхен еще ниже склонилась над вязаньем, спицы только так и мелькали у нее в руках. – Я вовсе не зажатый. Просто я не считаю для себя возможным приставать к кому-нибудь со своими потребностями. Мне это кажется последним делом. – Хинцель взял вязанье у Гретхен из рук. – Но и прикидываться до бесконечности, будто у меня и вовсе нет желаний, я тоже не могу.

– Лицевые делаешь как обычно, а изнаночные идут с накидом перед каждой петлей! – сообщила Гретхен.

– А что такое накид? – спросил Хинцель.

Вязание такая штука, что словами, бывает, не объяснить, проще показать. Вот почему Гретхен встала, вложила Хинцелю в руки спицы и продемонстрировала ему, как делать накид, – теперь они вязали, так сказать, в четыре руки.

– Если у тебя когда-нибудь возникнет потребность разделить со мной ложе, только скажи, я всегда готов! – сказал Хинцель. – Но вообще-то я вполне могу удовлетвориться и тем, что мое общество тебе не противно. Это уже немало!

– Совсем не противно! – подтвердила Гретхен и покраснела до самых ушей.

– Ну и чудненько! – воскликнул Хинцель. – А теперь убери-ка свои лапы, я сам попробую!

Гретхен убрала руки со спиц.

– Хинцель, какой ты все-таки милый! – проговорила Гретхен.

– Да, таких еще поискать! – отозвался Хинцель и тут же разразился проклятиями в адрес противной петли, которую как раз упустил.

В понедельник, на втором уроке, у Гретхен в классе произошла страшная буча. Вторым уроком у них была латынь. Учитель раздал контрольные работы, которые они писали две недели назад. Контрольная была зашибись. Две трети класса заранее уже приготовились к тому, что получат двойки и потому работу будут переписывать все, как того требовал школьный устав при таком количестве неудовлетворительных отметок. Но латинисту явно не хотелось заморачиваться с переписыванием и опять проверять такую кучу тетрадей. Поэтому он схитрил: чтобы совсем провальных работ было меньше, чем две трети, он поставил некоторым три с двумя минусами, хотя в любой другой ситуации за такое, глазом не моргнув, влепил бы чистую двойку.

Те, кто получил три с двумя минусами, были вполне довольны таким исходом дела, но те, кто получил двойки, почувствовали себя обиженными: при таком раскладе они лишались возможности переписать работу и улучшить свой результат. Обиженные обвинили учителя в подтасовке, а фиктивных троечников – в полном отсутствии товарищеской солидарности, поскольку те не поддержали протеста против очевидных махинаций со стороны латиниста. Тот, в свою очередь, страшно оскорбился, услышав применительно к себе слово «махинации». В ответ на это Габриэла напомнила ему, что в прошлый раз он уже за восемь грубых ошибок ставил двойку, а теперь, хотя работа такого же объема и такой же сложности, при десяти грубых ошибках поставил тройки с минусами. Учитель решительно отмел эти обвинения, а класс дружно принялся подсчитывать ошибки там и там, бурно обсуждая, какие ошибки можно отнести к грубым, а какие – нет.

Гретхен получила четверку. Единственная из класса. Пятерок вообще не было. Гретхен не вмешивалась в разгоревшуюся дискуссию, потому что понимала и радость условных троечников, и негодование двоечников, лишившихся всякой надежды исправить оценку. Она понимала и то, что в такой ситуации не может уйти из класса, хотя уже давно прозвенел звонок на большую перемену, во время которой они с Анни собирались допросить Шликхофера. Уйди она сейчас, одноклассники решат, что ей всё до лампочки, потому что у нее у единственной вышла четверка.

Разбирательство с латинистом продолжалось до следующего звонка. Только когда на пороге появился учитель математики, латинист наконец покинул поле боя.