Грезы и тени

— Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыханія… пора вынырнуть… и — ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!

— Еще бы! Это страхъ понятный… Мы васъ совсмъ о другомъ спрашиваемъ…

— Нтъ: я матеріалистъ. Чудесъ не бываетъ.

Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.

— Вдь все зависитъ отъ настроенія. Черти, призраки, таинственные звуки — не вн насъ; они сидятъ въ самомъ человк, въ его гордой охот считать себя выше природы, своей матери, какъ дти вообще любятъ воображать себя умне родителей. Это одинаково y всхъ народовъ, во вс вка. Для меня не велика разница между Аполлоніемъ Тіанскимъ и Блаватскою — съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или индійскимъ колдуномъ — съ другой…

— Вотъ еще! Аполлоній Тіанскій врилъ въ свое сверхъестественное могущество, a колдуны — завдомые плуты, сознательные обманщики.

— Этого я не скажу. Хорошій колдунъ непремнно человкъ убжденія, самообмана, но убжденія. Это такое же правило, какъ и то, что безхарактерный человкъ не можетъ быть гипнотизеромъ, зато самъ легко поддается гипнозу… Колдовство — палка о двухъ концахъ: оно и внушеніе, и самовнушеніе. Я видлъ заклинателя-негра; онъ изъ чернаго длался пепельнымъ отъ ужаса предъ водяными дьяволами, которыхъ онъ вызывалъ изъ ніагарскихъ пучинъ. О! самовнушеніе — великое несчастіе человческаго ума. Я самъ, на зло моей прозаической разсудочности, чуть-чуть было не поддался ему однажды.

— И были испуганы небывалымъ?

— Нтъ, только растроганъ тмъ, чего не было, но… хотлось, чтобы было. Этотъ случай я, пожалуй, вамъ разскажу.

Всмъ городамъ сверной Италіи я предпочитаю нелюбимую туристами Геную. Можетъ быть, потому, что это — немножко моя родина: я имю въ Гену множество друзей и знакомыхъ, кузеновъ и кузинъ. Кто читалъ о Гену, тотъ, я полагаю, знаетъ и о Стальено — этомъ кладбищ-музе, гд каждыя новыя похороны — предлогъ для сооруженія статуй и саркофаговъ дивной красоты. Когда я бываю въ Гену, то гуляю въ Стальено каждый день. Это, кстати, и для здоровья очень полезно. Вдь Стальено — земной рай. Вообразите холмъ, оплетенный мраморнымъ кружевомъ и огороженный зелеными горами, курчавыми снизу до верха, отъ сдой ленты шумнаго Бизаньо до синихъ, полныхъ тихаго свта небесъ… Вотъ вамъ Стальено. Я не совсмъ итальянецъ, но имю слабость считать себя итальянцемъ, a на Стальено сложено въ землю много славныхъ итальянскихъ костей, и я люблю иногда пофилософствовать, въ род Гамлета, надъ ихъ саркофагами. Вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, я услся подъ кипарисами y египетскаго храма, гд спитъ нашъ великій Мадзини, да и замечтался; a замечтавшись, заснулъ. Просыпаюсь: темно. Гд я? что я? Вижу кипарисы, вижу силуэты монументовъ, — постичь не могу: какъ это случилось, что я заснулъ на стальенскомъ холм?.. Да еще гд! — на самой вышк: въ потемкахъ оттуда спускаться — значитъ, наврняка сломать себ шею; лстницы крутыя, дорожки узенькія; ступилъ мимо — и лети съ террасы на террасу, какъ резиновый мячъ… Стальено запирается въ шесть часовъ вечера; я зажегъ спичку, взглянулъ на часы: четверть девятаго… Слдовательно я проспалъ часа три, если не больше.

Тишь была, въ полномъ смысл слова, мертвая. Только Бизаньо издалека громыхаетъ волнами, и скрежещутъ увлекаемые теченіемъ камни: въ то время было половодье… Внизу, какъ блуждающій огонекъ, двигалась тускло свтящаяся точка: дежурный сторожъ обходилъ дозоромъ нижнія галлереи кладбища. Пока я раздумывалъ: позвать его къ себ на выручку или нтъ, тусклая точка исчезла: дозорный отбылъ свой срокъ и по шелъ на покой… Я былъ отчасти радъ этому: спуститься съ вышки, когда взойдетъ луна, — a въ то время наступало уже полнолуніе, — я и самъ съумю; a все-таки будетъ меньше однимъ свидтелемъ, что графъ Де-Рива неизвстно какъ, зачмъ и почему бродитъ по кладбищу въ неурочное время… Генуэзцы самые болтливые сплетники въ Италіи, и я вполн основательно полагалъ, что мн достаточно уже одного неизбжнаго разговора съ главнымъ привратникомъ, чтобы на завтра стать сказкою всего города.

Я сидлъ и ждалъ. Край западной горы осеребрился; сумракъ ночи какъ будто затрепеталъ. Вс силуэты стали еще черне на просвтлвшемъ фон; кипарисы обрисовались прямыми и рзкими линіями — такіе острые и стройные, что казались копьями, вонзенными землею въ небо… Блая щебневая дорожка ярко опредлилась y моихъ ногъ; пора была идти… Я повернулъ налво отъ гробницы Мадзини и, сдлавъ нсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядлъ на меня негръ — черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.