Грезы и тени

Мн оставалось только повернуть направо — къ кладбищу евреевъ, чтобы постучаться въ контору привратниковъ и добиться пропуска изъ cimitero, какъ вдругъ, уже на поворот изъ портика, я застылъ на мст, потрясенный, взволнованный и, можетъ быть даже… влюбленный. Вы не слыхали о скульптор Саккомано? Это левъ стальенскаго ваянія. Лучшія статуи кладбища — его работа. Теперь я стоялъ передъ лучшею изъ лучшихъ: передъ спящею двою надъ склепомъ фамиліи Эрба… Надо вамъ сказать, я не большой охотникъ до нжностей въ искусств. Я люблю сюжеты сильные, мужественные, съ немного байронической окраской… Дйствіе и мысль интересуютъ меня больше, чмъ настроенія; драматическій моментъ, на мой вкусъ, всегда выше лирическаго; поэтому я всегда предпочиталъ двушк Саккомано его же Время — могучаго, задумчиваго старика, воплощенное «vanitas vanitatum et omnia vanitas»… Я и сейчасъ его видлъ: онъ сидлъ невдалек, скрестивъ на груди мускулистыя руки, и, казалось, покачивалъ бородатой головой въ раздумье еще боле тяжеломъ, чмъ обыкновенно. Но странно! Сейчасъ я былъ къ нему равнодушенъ. Меня приковала къ себ эта не любимая мною мраморная двушка, опрокинутая вчною дремотой въ глубь черной ниши. Блдно-зеленые блики играли на ея снговомъ лиц, придавая ему болзненное изящество, хрупкую фарфоровую тонкость. Я какъ будто только впервые разглядлъ ее и призналъ въ лицо. И мн чудилось, что я лишь позабылъ, не узнавалъ ее прежде, a на самомъ то дл давнымъ давно ее знаю; она мн своя, родная, другъ, понятый мою, быть можетъ больше, чмъ я самъ себя понимаю. — Ты заснула, страдая, думалъ я. — Горе томило тебя не день, не годъ, a всю жизнь, оно съ тобою родилось; горе души, явившейся въ мір чужою, неудержимымъ полетомъ стремившейся отъ земли къ небу… A подрзанныя крылья не пускали тебя въ эту чистую лазурь, гд такъ ласково мерцаютъ твои сестры — звзды; и томилась ты, полная смутныхъ желаній, въ неясныхъ мечтахъ, которыя чаровали тебя, какъ музыка безъ словъ: ни о чемъ не говорили, но обо всемъ заставляли догадываться… Жизнь теб выпала на долю, какъ нарочно, суровая и безпощадная. Ты боролась съ нуждою, судьба хлестала тебя потерями, разочарованіями, обманами. Ты задыхалась въ ея когтяхъ, какъ покорное дитя, — безъ споровъ; но велика была твоя нравственная сила, и житейская грязь отскакивала, безсильная и презрнная, отъ святой поэзіи твоего сердца… И сны твои были прекрасными снами. Они открывали теб твой родной міръ чистыхъ грезъ и надеждъ. И вотъ ты сидишь, успокоенная, утшенная; ты забылась, цвты твои — этотъ макъ, эмблема забвенія — разсыпались изъ ослабвшей руки по колнамъ… Ты уже вн міра… Хоръ планетъ поетъ себ свои таинственные гимны. Ты хороша, какъ лучшая надежда человка, — мечта о вселюбящемъ и всепрощающемъ забвеніи и поко! Я поклоняюсь теб, я тебя люблю.

Не помню, гд, - кажется, въ «Флорентійскихъ ночахъ» — Гейне разсказываетъ, какъ онъ въ своемъ дтств влюбился въ разбитую статую и бгалъ по ночамъ въ садъ цловать ея холодныя губы. Не знаю, съ какими чувствами онъ это длалъ… Но меня, взрослаго, сильнаго, прошедшаго огонь и воду, мужчину одолвало желаніе — склониться къ ногамъ этой мраморной полубогини, припасть губами къ ея прекрасной двственной рук и согрть ея ледяной холодъ тихими умиленными слезами.

Н-ну… это, конечно, крайне дико… только я такъ и сдлалъ. Мн были очень хорошо; право, ни одно изъ моихъ, — каюсь, весьма многочисленныхъ, — дйствительныхъ увлеченій не давало мн большаго наслажденія, чмъ нсколько часовъ, проведенныхъ мною въ благоговйномъ восторг y ногъ моей стыдливой, безмолвной возлюбленной. Я чувствовалъ себя, какъ, вроятно., т идеалисты-рыцари, что весь свой вкъ носили въ голов образъ дамы сердца, воображенный въ разрзъ съ грубою правдою жизни… Какъ Донъ-Кихотъ, влюбленный въ свой самообманъ, умвшій создать изъ невжественной коровницы — красавицу изъ красавицъ, несравненную Дульцинею Тобозскую.

Мраморъ холодилъ мн лицо, но мн чудилось, что этотъ холодъ уменьшается, что рука двушки длается мягче и нжне, что это уже не камень, но тло, медленно наполняемое возвращающейся къ нему жизнью… Я зналъ, что этого быть не можетъ, но — ахъ, если бы такъ было въ эту минуту!

Я поднялъ взоръ на лицо статуи и вскочилъ на ноги, не вря своимъ глазамъ. Ея рсницы трепетали; губы вздрагивали въ неясной улыбк, а по цломудренно блому лицу все гуще и гуще разливался румянецъ радостнаго смущенія… Я видлъ, что еще мгновеніе, и она проснется… Я думалъ, что схожу съ ума, и стоялъ предъ зрлищемъ этого чуда, какъ загипнотизированный… Да, разумется, такъ оно и было.

Но она не проснулась. A меня вжливо взялъ за плечо неслышно подошедшій кладбищенскій сторожъ:

— Eccelenza! Какъ эти вы попали сюда въ такую раннюю пору?

И въ отвтъ на мой безсмысленный взглядъ, продолжалъ:

— Я, уже три раза окликалъ васъ, да вы не слышите: очень ужъ засмотрлись.