Грезы и тени

Такова уже судьба человка; не уважать тхъ, кто любитъ насъ слишкомъ наивно, и не любить тхъ, кто понимаетъ насъ слишкомъ хорошо. Потому что, разъ человкъ понялъ другого, — между ними нтъ уже мста поклоненію: они осуждены на равенство, ненавистное гордому духу. Женскому — въ особенности. Женщина должна быть или рабою, или царицею; въ равенств ей скучно и душно. Наши встрчи и бесды — дружескія на видъ — были полны тайнаго недоброжелательства, замтнаго лишь для насъ двоихъ. Наши шутки были слишкомъ злы. Мы любили ловить другъ друга на неловкомъ слов, неловкомъ оборот рчи, на каждой недомолвк, каждой не послдовательности. За глаза и въ глаза мы трунили другъ надъ другомъ, стараясь нанести какъ можно больше ударовъ и моему, и твоему самолюбію, и чтобы удары попадали какъ можно больне и глубже. A самолюбія были огромныя…

Часто наблюдалъ я, какъ твой взоръ — глубокій взоръ сроглазой королевы эльфовъ: мечтательный и властный, туканный и повелительный, — неподвижно застывалъ гд то вдали, на воображаемой точк, видной теб одной. И мн хотлось спросить:

— Какой тронъ рисуетъ вамъ гордый полетъ воображенія? Какого сказочнаго принца, чтобы взвести васъ на этотъ тронъ?

Пришелъ и принцъ. Ты полюбила и стала женою любимаго человка. Я равнодушно привтствовалъ твое молодое счастье… короткое, жалкое счастье нсколькихъ дней.

Королева фей! Ты на сцену смотрла, какъ на жизнь, a на жизнь, какъ на сцену… Когда спектакль любви кончился, когда упали пестро раскрашенныя кулисы, когда очаровательный театральный принцъ снялъ съ лица румяна и блила, a съ плечъ мишурный кафтанъ, — ты растерялась… смутилась… ужаснулась.

Вся юность твоя была поэтическимъ самообманомъ величія и красоты. И все — рухнуло. Нтъ ни трона, ни принца, — есть красавецъ-мужъ въ толстомъ пиджак и широкихъ штанахъ, который больше всего на свт боится, какъ бы твои фантазіи не перешли въ истерику. Ты, какъ статуя, жила на пьедестал: гордою, уединенной богиней, выше міра и людей. Женщина одиночества отдалась человку толпы. Жизнь звала. Пришлось сойти съ пьедестала и смшаться съ толпой. Ты оказалась въ ней чужою, какъ голубка въ ста черныхъ вороновъ: робка, странна, неумна, неловка… всегда жалка, иногда смшна.

Сказки свера передали намъ образы лебединыхъ женъ, которыя увлекались любовью къ смертнымъ богатырямъ; тогда оставляла ихъ сверхъестественная сила, и прикованныя къ заботамъ земли влача вялую жизнь жены-рабыни, он изнемогая въ мятежной тоск по голубому небу плавающимъ въ его простор сестрамъ — облакамъ. И, если не отростали вновь ихъ обрубленныя лебединыя крылья, он хирли, чахли, умирали, какъ зачахла и умерла ты; обманутая самой собою и людьми, съ ненавистью къ земл и безъ надежды на небо.

Бжали годы, я встрчалъ тебя чаще, чмъ прежде, разъ отъ раза все боле и боле отцвтающею: ты умирала тломъ, угасала душой. Твоя красота разрушилась. Твой талантъ увялъ. Неврующимъ глазомъ смотрла ты впередъ. A когда озиралась на пройденный тобою путь, — о, какою язвительною тоской звучали твои холодныя металлическія рчи! То былъ хохотъ трагическаго демона ироніи, вселеннаго въ тебя отчаяніемъ. Его острый, угрожающій взглядъ сверкалъ въ суровомъ блеск твоихъ, точно оледенлыхъ, глазъ. Ты старательно избгала встрчаться съ моимъ взоромъ, потому что знала, какъ ясно я читаю въ душ твоей послднюю радость: скоре бы умереть!.. — и теб не надо было чужого участья. Ты умерла. Я не имлъ духа взглянуть на тебя въ гробу — обезображенную смертью. Я счастливъ этимъ: иначе твое имя подсказывало бы теперь моей памяти не свтлый голубой образъ, мелькнувшій предо мною въ луч ночной молніи, но раздутый трупъ — отвратительный сарказмъ смерти и разложенія.

Друзья несли на плечахъ къ могил твой обвитый внками, сверкающій блою парчою гробъ и забросали его мокрою глиной. Монахи пли теб вчную память, однако вс тебя скоро забыли… вс, - и я, быть можетъ, скоре другихъ.

Но, однажды, зеленою весною, когда въ окна моего кабинета задумчиво глядла таинственная луна, a я, сидя верхомъ на подоконник открытаго настежь окна, слушалъ мрный шумъ засыпающаго города, какой то звукъ въ этомъ шум внятно сказалъ мн:

— Зоэ!

И вдругъ мн стало безмрно жаль твоей погибшей жизни, и стыдно! стыдно!! Непонятно стыдно!!! что я забылъ тебя… Я долго разсматривалъ твой портретъ. На немъ лежало яркое лунное пятно. Мн казалось, что ты улыбаешься длинною, печальною улыбкой — важною улыбкой смерти надъ безполезнымъ сномъ жизни. О, бдная! бдная! Прекрасная, какъ цвтокъ, увядшая, какъ цвтокъ, и, какъ цвтокъ, забвенная — цвтокъ безъ завязи, не оставившій по себ ни плода, ни слда… Пустоцвтъ!..

Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!

Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чмъ думали. Но вдь это была одна минута — только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крпкимъ семичасовымъ сномъ…