Грезы и тени

Я стараюсь вспомнить каждое слово, каждый жестъ твой во время нашихъ былыхъ встрчъ. О, какъ жаль, что ихъ было такъ мало, что ихъ не достаетъ мн, когда я стараюсь дополнить воображеніемъ то, чего не подсказываетъ мн о теб память. Я сочиняю тебя, какъ легенду, какъ миъ, какъ безплодную фантастическую поэму; ея звуки и ароматъ назойливо врываются въ каждую минуту моей жизни. Ты стоишь рядомъ съ каждою мыслью, возбуждаемой въ моемъ ум. И знаешь ли… это странно… Но мн начинаетъ представляться, будто это не теперь только, a и всегда такъ было… Только я этого не замчалъ…

Да! Не замчаешь воздуха, которымъ дышишь, не замчаешь закона тяжести, которымъ движется миръ… Не замчаешь и великой духовной любви, которой власть узнаешь лишь тогда, когда ея фіалъ разбитъ, когда пролилось и въ землю всосалось заключенное въ немъ вино…

Любовь!.. Страшное слово: сильне смерти. Оно нечаянно сорвалось съ моего языка… a думалось все время!.. Да неужели же его непремнно надо здсь произнести?

Неужели… неужели я — твой равнодушный, насмшливый полу-другъ, полу-врагъ — въ самомъ дл любилъ тебя, Зоэ?.. Любилъ — и не зналъ?!..

КИММЕРІЙСКАЯ БОЛЗНЬ

Земля, какъ и вода, содержитъ газы —

И это были пузыри земли…

«Макбетъ».

О, покончивъ съ нимъ,

Я пойду къ другимъ —

Я должна итти за жизнью вновь.

Коринфская невста.

Милый Саша!

Ты конечно, очень изумишься, узнавъ, что я въ Корфу, a не на Плющих. Корфу… это дйствительно, какъ-то мн не къ лицу. Я человкъ самый московскій: сытый, облненный легкою службою и холостымъ комфортомъ, сидячій, постоянный и не мечтающій. И смолоду пылокъ не былъ, a къ тридцатипяти годамъ вовсе разучился понимать васъ, безпокойныхъ шатуновъ по блому свту, охотниковъ до сильныхъ ощущеній, новостей и необыкновенностей. Взамнъ бушующихъ морей, гордыхъ альпійскихъ вершинъ, классическихъ развалинъ и мраморныхъ боговъ, русскому интеллигенту отпущены: мягкая кушетка, пылающій каминъ, интересная книга и воспріимчивое воображеніе. Я не отрицаю потребности въ сильныхъ ощущеніяхъ; но нтъ надобности испытывать ихъ лично, если возможно ихъ воображать, не выходя ни изъ душевнаго равновсія, ни изъ комнаты, и притомъ вчуж… ну, хоть по Пьеру Лоти или Гюи де-Мопассану. Подставлять же необыкновенностямъ свою собственную шкуру, скучать безъ нихъ, напрашиваться на нихъ, какъ длаешь ты и теб подобные, — страсть, для меня не понятная. Она — извини за вульгарность! — напоминаетъ мн старую мою пріятельницу, калужскую купчиху-дворничиху, которая скучала, когда ее не кусали блохи. Я не перемнилъ своего мннія и теперь, такъ неожиданно свалившись съ срой Плющихи на сверкающій Корфу, гд вчно синее небо, какъ опрокинутая чаша, переливается въ вчно синее море. Красиво; но воображеніе создаетъ красоту… не лучше, a — какъ бы теб сказать? — уютне, что ли, чмъ дйствительность. Я глубоко сожалю о своемъ московскомъ кабинет, камин, кушетк, о служб, о моихъ книгахъ и друзьяхъ, обо всемъ, во что сливается для меня сверъ. Въ гостяхъ хорошо, a дома лучше, и, если бы я могъ, я бы сейчасъ вернулся. Но я не могу, и мн никогда уже не быть дома… Никогда, никогда!

Я ухалъ изъ Москвы ни съ кмъ не простясь, безразсчетно порвавъ съ выгодною службой, бросивъ оплаченую за годъ впередъ квартиру, не устроивъ своихъ длъ…Ты видишь, что это — не путешествіе, но бгство. Да, я бжалъ. Не отъ враговъ и не отъ самого себя: первыхъ y меня нтъ, совсть же моя — какъ y всякаго средняго человка; ей нечмъ ни похвалиться, ни мучиться. Бжалъ потому, что тамъ y себя на Плющих, невзначай заглянулъ въ великую тайну, которой не зналъ и знать не хотлъ… боялся знать. Потому что эта тайна раньше, въ рдкія минуты, когда я касался до нея разсянной мыслью, мерещилась мн въ образахъ, полныхъ грозной, мрачно-величавой поэзіи; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновсіе моей жизни. Храня свое спокойствіе, здоровую душу въ здоровомъ тл, я старался позабыть о ней. И позабылъ, и никогда о ней не думалъ. Но она сама навязалась мн, непрошенная. И она вовсе не величавая, но мщанская, срая, будничная… И это очень тяжело. Ты знаешь мою послднюю квартиру на Плющих, въ дом Арефьева, № 20. Она славная — просторная и свтленькая, для одинокаго холостяка съ семейными привычками — кладъ. Я занялъ ее съ августа, посл дачи, заново отдланную посл съхавшаго весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой длецъ и еще большій кутила. Нанимая квартиру, я было похалъ къ нему за справками, какъ онъ былъ ею доволенъ, но и на новой его квартир красовались билетики о сдач; a дворникъ сообщилъ мн, что не такъ давно Петровъ допился до блой горячки и помщенъ родными въ лчебницу для нервно-больныхъ.