Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Тем не менее – при всей писательской мастеровитости – Вавилов ощущал неудовлетворенность от того, чтó ему удавалось выразить на бумаге: часто писал о трудностях поиска правильных слов, регулярно жаловался на невыразимость того важного, что понял (или почти понял, или не понял, а лишь чувствует). «…слов, слов, нет, понимаешь ли, слов нет» (26 ноября 1909). «Твердо вижу, что узнал о жизни больше Ньютонов и Кантов ‹…› А вот написать все это не могу…» (15 августа 1943). «Мысль, пробивающаяся, не могущая никак оформиться» (22 ноября 1949). «Схватить, сказать, записать не могу то, что иногда удается „поймать“, или кажется, что удается. Не могу примириться с условным языком, понятиями, которым научили, которыми пользуются все. Не могу, потому что знаю условность всего этого» (18 февраля 1950). Дважды, в 1915 и в 1941 гг., Вавилов вспоминает в этой связи строку из стихотворения Тютчева «Silentium!»[509]: «О других людях судить страшно, как сердцу высказать себя, другому как понять тебя. Не хватает слов, нет слов ‹…› Потому-то я и люблю одиночество, в нем нет этой тюрьмы слов» (17 ноября 1915). «Самое глубокое и основное, по-видимому, не передашь ни в словах, ни в формулах: „Другому как понять тебя“» (20 апреля 1941).

20 июня 1948 г., обнаружив в очередной раз противоречие в своем мироощущении («С одной стороны, „всё во мне, и я во всем“, с другой – это самоё совершенный пустяк, какое-то ухищрение природы вроде волосков и пушинок у тополя, летающих сейчас по Москве»), Вавилов признает: «Философия чудная, не поддающаяся словам и формулам…»

Действительно, непросто подобрать слова для выражения одновременно всех описанных ранее противоречащих друг другу философских прозрений (мир – и иллюзия, и всемогущий бог; «Я», души – то мало, то слишком много, и т. п.). Такому «диалектическому вихрю» и вправду тесновато в любой «тюрьме слов». Становится понятным появление некоторых совершенно парадоксальных записей: «Отрава физического объективизма, делающая все условным, эфемерным, как картина на бумаге» (9 мая 1945). «…победивший вполне материализм, люди-машины, зелень, лазурь, солнечные лучи, все как декорации и костюмы на театральной сцене» (4 июля 1945). Сама «философия» оказывается мерцающей, колышущейся, проскальзывающей сквозь клетку словесных конструкций. Так сны, вот только что еще такие яркие и волнующие, растворяются и обесцениваются при попытке облечь их в слова.

Но «проблема невыразимости» оказывается еще более сложной. Да, Вавилов много пишет на философские темы и жалуется, что пытается нечто очень важное выразить, но не может. Однако при этом он порой проговаривается, что еще и не хочет этого. Даже боится.

Нежеланию (или страху) выразить словами некоторые особо важные мысли сам Вавилов давал два объяснения.