Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Автомобиль Benz Tonneau, принадлежавший князю Феликсу Феликсовичу Юсупову, графу Сумарокову-Эльстону, пересек Адмиралтейский проспект и, миновав Сенатскую площадь, выехал к Неве. Здесь повернул направо, двинулся в сторону Дворцовой набережной, чертя красными габаритными огнями дрожащие полосы, что стелились параллельно замерзшей реке и черной чугунной решетке ограды, за которой в лед безмолвно уходили гранитные глыбы волноломов.

Пассажир, сидевший на заднем сиденье, дремал.

На вид ему не было тридцати, крепкого телосложения, рост выше среднего. По его гладко выбритому подбородку бежали отблески света, которые на едущий в абсолютной зимней пустоте автомобиль отбрасывали уличные фонари. Поблескивали в заиндевевших стеклах огни, отражались в хромированных деталях экстерьера авто, в лакированном руле.

Пассажир был без головного убора, то ли оставил его где-то, то ли не пользовался им вообще, даже зимой. Его расчесанные на прямой пробор и прилизанные как у полового из дешевого заведения волосы, которые он периодически приглаживал, смерзлись совсем, имели матово-льдистый оттенок, однако пассажира это нисколько не смущало, напротив, при каждом прикосновении к своим волосам он странным образом улыбался, а его рыбьи неподвижные глаза расширялись, и в них можно было усмотреть некое подобие удовольствия, удовлетворения.

Поскрипывали, конечно, потрескивали, пощелкивали волосы китовым усом вроде пружин и шестеренок механизма – пахнущей канифолью музыкальной шкатулки, например, которая была запрятана внутрь заводного симфониона «Циммерман».

Когда свернули с набережной на Марсово поле и подъехали к Инженерному замку, пассажир попросил шофера остановиться.

Вышел из автомобиля, жестом показал водителю, что тот свободен, и, проводив взглядом отъезжающий мотор, медленно пошел в сторону мрачного средневекового зиккурата, в котором согласно преданию был убит один из русских самодержцев.

Местность эта рождала ощущение мертвящей пустоты и заброшенности. Пройдя всего несколько шагов, человек без головного убора остановился, прислушался к тишине, нарушаемой разве что шелестом ветра, да скрежетом ветвей, царапающих жестяные карнизы циклопического сооружения.

Над южными воротами замка раскачивалась одинокая электрическая лампа-дежурка, и при долгом взгляде на нее могло показаться, что земля под ногами ходит ходуном, да и само здание беззвучно колышется как вагон литерного поезда, находящегося в размеренном своем движении.

Не помнил где, читал, как тут убивали Павла I, того самого русского самодержца, как его выволакивали из кровати, как топтали сапогами, били, чем под руку попадется, как кололи его шпагами и штыками, а он ползал по полу, хрипел, плевался кровью и звал охрану. Нет, никто не пришел тогда ему на помощь.

Представил себе человек с рыбьими глазами, какой должен был тогда стоять шум, какая ругань неслась по анфиладам и лестницам замка, как крушили мебель и зеркала, как грохотало орудийными залпами чудовищное эхо под сводчатым потолком.

Оглянулся – никаких следов, никаких живых звуков.

Пустота.

Человек усмехнулся, а ведь его тоже как бы нет – ни имени, ни свойств, ни лица у него нет, только завеса секретности над всем над этим. Впрочем, он всегда чувствовал вкус этой тайны, этого неведения самого себя, когда тебя будто бы и нет, но ты везде при этом присутствуешь, располагаешь информацией, доступной только избранным, знаешь то, о чем не знает никто, находишь в этом свою силу, когда ты один и в то же время не один – раздваиваешься в своем роде.

Вспомнил, как еще час назад курил в кабинете у Феликса, стоя у окна, и смотрел в ночную пустоту. Специально вглядывался мимо собственного отражения, чтобы даже для самого себя быть неведомым, неузнанным. Нарочно пускал изо рта густые клубы дыма, в которых его лицо становилось неразличимым, терялось, лишенное характерных черт и запоминающихся примет. Вот разве что тяжелый подбородок как у боксера или игрока в регби, да немигающие глаза, смотрящие откуда-то из глубины, из-под толщи мутной, пахнущей водорослями воды запоминались.

С Распутиным он встречался несколько раз мельком, ему специально показывали его, но всякий раз уходил от проволокой царапающего взгляда старца, потому-то Григорий Ефимович и не признал его во время их последней встречи.

Нет, не испытывал к этому тобольскому мужику никаких чувств, ни ненависти, это было бы слишком сильным переживанием, ни тем более симпатии, он просто должен был сделать то, что умел делать хорошо.

На ум пришли слова столь любимого в России литератора Лермонтова, кстати, имевшего шотландские корни, об одном из своих героев, который вечно играл роль топора в руках судьбы, что вечно, как орудие казни, упадал на головы обреченных жертв, часто без злобы и всегда без сожаления. Вот уж воистину о нем сказано – без чувств, без обиды, без эмоций и без сомнений…

Освальд Теодор Райнер

– Стой, кто идет! – вдруг раздалось из-под арки ворот южного входа. В свете лампы появилась фигура часового в шинели старого образца, валенках и гренадерке.