Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

О том, что произошло после его отъезда из Юсуповского дворца, Райнеру на следующий день поведал Феликс. Освальд Теодор слушал его рассказ и не понимал, зачем тот устроил всю эту кровавую катавасию. Не возражал, не спорил, разумеется, со своим русским другом, но, когда они расстались, и он шел по заснеженному Петрограду, нечувствие происходящего в этом городе и в этой стране сгустилось вокруг него до такой степени концентрации, стало настолько тяжелым и неподъемным, что он уже с трудом мог возводить глаза горе́ и смотреть в лица проходящим мимо него людям, и вовсе не потому что он их боялся, а потому что не знал до полного своего изумления и совершенной растерянности, чего от них ждать. Причем непонимание это было, скорее, образом полной собственной отчужденности от всех этих людей, которые окружали его в теперешней жизни. Да, он владел русским языком, научился механически повторять за этими людьми их слова и жесты, примеривая всякий раз на себя новые и новые личины, но ему все-таки требовалась система, логика, которых здесь не было. Вернее, они наличествовали, конечно, но были недоступны его пониманию, потому что образ их мыслей, устройство их головы казалось Освальду Теодору непостижимым секретом. Даже не секретом, нет, но другой планетой, на которой ему изначально не было места. А еще его пугало, что дела особой важности тут поручали как профессионалам, так и полным дилетантам, и все договоренности могли пойти прахом, а проделанная кропотливая и тяжелая работа обесценивалась, теряла всякий смысл, но вопреки здравому смыслу все-таки выполнялась.

То, что произошло на следующие сутки – обнаружение тела Распутина в полынье – и стало этим крахом, этим апофеозом русской экзистенциальной бессмысленности, ведь этого не должно было произойти в принципе, и всплывшие, в прямом смысле слова, дикие подробности надругательства над мертвым телом создали новую проблему – придумать версию произошедшего.

А поскольку версию придумывали те, кто не смог выполнить свою работу четко и слаженно, то и вышла она кривой, путаной и беспомощной.

– Просто не смогли его утопить! – чуть не кричал Райнер. – Просто не смогли утопить!

Нет, это не укладывалось в голове…

Освальд Теодор подошел к мертвому часовому.

Убрал револьвер системы «Webley» во внутренний карман пальто.

Наклонился, поднял фузею и произвел из нее выстрел в воздух. Затем вложил ее в еще не успевшие окоченеть руки ефрейтора Лямина, сдвинул гренадерку с его лба и приставил ствол к ране.

Выходит, что свел счеты с жизнью Иван Тимофеевич. А почему, зачем – кто же теперь разберется.

Никто.

Никто – он же Освальд Райнер, он же адвокат и переводчик, он же офицер британской разведки, он же симфонион «Циммерман», он же «немец», он же человек без свойств, он же друг и однокашник Феликса Юсупова – взял, да и побежал, не оглядываясь, в сторону цирка Чинизелли, затем вдоль Мойки, через Симеоновский мост, мимо Шереметьевского сада, пока не остановился перед святящимся огнями Сергиевским дворцом у Аничкова моста, где располагался англо-русский военный госпиталь великого князя Дмитрия Павловича.

Перевел дыхание.

Еще раз последовательно прокрутил в голове все эпизоды нынешней ночи, еще раз вспомнил подробности произошедшего в Юсуповском дворце – по часам, по минутам вспомнил и шагнул к стеклянной двери парадного подъезда, которую перед ним уже открывал исполинского сложения швейцар в медвежьей шапке и тужурке, обшитой золотыми, перевитыми как корни деревьев шнурами.

…всю зиму и начало весны 1885 года Григорий проболел и только к Пасхе сумел встать с постели и выйти из дому. Едва передвигая ноги, он добрел до околицы.

Перед ним до самого неба стоял огромный медленный лес, который теперь воспрял ото сна и дышал едва уловимой свежестью первого цветения, выпускал из себя щебет птиц, да прохладу выдувал, которую можно было пить небольшими глотками, умывать ей лицо.

Видел лес перед собой со своей вышины тщедушного, бледного, едва живого подростка, который держался за изгородь, потому что его шатало, который все никак не мог надышаться, потому как память затхлых запахов отсыревшей за зиму избы накрепко въелась в его ноздри и волосы.

Стоял с закрытыми глазами и открытым ртом Григорий, не боясь захлебнуться.

А потом лес увидел, как этот человек вдруг оттолкнулся от изгороди и, нелепо размахивая тощими руками, приволакивая ноги, побежал в него, пересек границу, отмеченную облепленными прошлогодней травой корнями, и пропал в прозрачных пока, изумрудного оттенка лесных внутренностях.

Григорий Распутин, епископ Гермоген и монах Илиодор.

1909