Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

В руках он держал фузею с притороченным к ней штыком.

Полуночный прохожий остановился, будто наткнулся на стену, выросшую тут перед ним посреди декабрьской выморочной ночи, взявшуюся неизвестно откуда, пусть даже и в его воображении.

– Кто таков?

– Освальд Теодор Райнер, адвокат, переводчик.

– Немец?

– В каком-то смысле, – усмехнулся человек.

– Я – ефрейтор Иван Тимофеевич Лямин уполномочен тебя арестовать.

– За что же?

– За то, что ты немец! – часовой вскинул фузею и взвел курок. – При попытке к бегству буду стрелять.

– Помилуй, братец, я же тебе не сделал ничего плохого.

– Мне, может быть, и не сделал, а там, кто тебя, немца, знает, вдруг ты нашего государя задумал убить – руки вверх!

– Что ты такое, Иван Тимофеевич, несешь! Какого еще государя?

– У нас один государь – император Всероссийский Павел Петрович! Поднимай руки вверх, кому говорю!

Григорий Распутин.

1916

Тут-то и понял всё прохожий, осознал и сразу почувствовал приятное, столь хорошо знакомое ему возбуждение при полнейшей внешней сдержанности и бесстрастности. Стал медленно поднимать руки, отстегивая по ходу пуговицы на пальто.

– Поднимай-поднимай, сейчас отведу тебя куда следует, там и выясним, кто ты есть на самом деле.

– Я же сказал тебе – Освальд Теодор Райнер, адвокат, переводчик.

А затем все начинает происходить как в синематографе, когда изображение замедляется, мигает желтоватыми вспышками, рвет время, что традиционно течет куда быстрее, избегая лакун и пустот, а движения, каждая отдельно взятая фаза которых позволяет увидеть множество незаметных прежде деталей, становятся плавными, размеренными.

Мера следует за мерой и восполняет ее.

Мера установлена раз и навсегда, является константой, партикулой и не может быть изменена, нарушена.

– Measure for Measure, – медленно, почти по складам произносит господин Райнер, извлекая из внутреннего кармана пальто револьвер системы «Webley», подносит его ко лбу ефрейтора Лямина и нажимает на спусковой крючек. – Аmen.

Хлопо́к выстрела вспархивает куда-то вверх, всплывает с воображаемого дна сквозь толщу времени, воды, обстоятельств, вещественных доказательств в виде синеватого пузыря и лопается.

Не успев понять, что с ним произошло, Иван Тимофеевич вытянулся в струну, словно собрался отдать честь адвокату и переводчику, резко задрал подбородок, так что гренадерка съехала ему на глаза, скрыв отверстие от вошедшей в голову пули, и завалился на спину, а его теперь уже бесполезная фузея со взведенным курком упала рядом с ним на снег в вихляющий свет лампы-дежурки.

Стрелок осмотрелся, и вновь насквозь продуваемая гиблым дыханием застывшей Фонтанки пустота, и вновь никаких следов, и никаких живых звуков.

А ведь ничего-то он этому часовому Лямину про себя толком и не рассказал, ни того, что родом был он из графства Стаффордшир, ни того, что в одном из пансионов Гельсингфорса преподавал английский язык и здесь же, в Финляндии, самостоятельно выучил русский язык и говорил на нем безо всякого акцента, ни того, что с 1907 по 1910 год учился в Оксфорде, где познакомился с Феликсом Юсуповым-младшим, ни того, наконец, что в 1914 году был принят на военную службу как офицер британской разведки, а через год прибыл в Петроград для выполнения одного «деликатного поручения». Все это он мог вполне добровольно поведать Ивану Тимофеевичу, если бы события не развивались столь стремительно. Хотя, конечно, понимал, что в любом случае их встреча закончилась бы так, как она закончилась, и эта конфиденциальная информация никуда бы не ушла, просто почему-то ему захотелось рассказать о себе хоть кому-нибудь, пусть вот этому ефрейтору-призраку из свиты давно убитого в собственном замке императора Всероссийского.

Страницы из уголовного дела об убийстве Распутина.

1917

И что же теперь?

А теперь Иван Тимофеевич Лямин тоже убит. Смерть его, однако, как мыслится, куда более милосердна, потому как мгновенна – выстрел в лоб, чем страшная гибель растерзанного заговорщиками Павла Петровича.