Гришка-рейхстаг

– Кто будешь? – спросил сиделец.

– Григорий Булатов.

– А я Кныш.

– Имя, что ль, такое? – усмехнулся парень.

Он уже всё понял. Его подсадили к уголовникам. Но не боялся их Григорий. Ему ли, фронтовику, бояться какую-то мразь, расхищавшую народное добро, пока он фрицев бил?

– Считай, что и имя, и фамилиё. Ё-моё, – хохотнул Кныш. – Какими судьбами к нам?

– Погостить заехал. Не возражаешь?

– Я – нет. Люди, которых ты по незнанию мужиками назвал, – тоже согласны, – ответил уголовник, мельком глянув на лежащих на нарах.

– Которые нары мои? – поинтересовался Булатов.

– А вон, на второй ярус забирайся и живи. Ты здесь надолго приземлился.

– Ты почём знаешь? – старательно гася тревогу в голосе, спросил Григорий.

– Легавые рассказали. А ещё говорят, ты первым знамя на Рейхстаге установил. Правда?

– Правда. Только товарищ Сталин сказал молчать об этом двадцать лет.

– Ты видел Сталина?! – не поверил Кныш.

– Вот как тебя.

– И говорил с ним?! – всё также недоверчиво спросил уголовник.

– Нет. Язык будто отнялся.

Кныш понимающе покивал и поинтересовался:

– Так и сказал – молчать двадцать лет?

Булатов кивнул.

– Но почему? – удивился вор по-настоящему.

– Не знаю, – вздохнул Гришка, гася в жестяной пепельнице окурок.

– Ну, тогда ты и впрямь надолго здесь. Лет на двадцать.

Григорий едва не взвыл сквозь зубы от отчаяния, но сумел сдержаться.

– А ты молодцом, – одобрительно произнёс уголовник, оценивающе глядя на Булатова. – Иные, как узнают, сколько им сидеть – в истерику впадают. Кто прокурора требует, кто письма писать собирается, а кто и вовсе на рывок отсюда надеется через Тот Свет. – Кныш помолчал и с нехорошей улыбочкой добавил: – Вены режут, вешаются… Страсть!

– Пойду, прилягу, – произнёс Булатов.

Он испытывал потребность в который уже раз осознать всё, что с ним случилось. Григорий был растерян и напуган, но выдержка и воля позволяли оставаться внешне бесстрастным. Ему действительно хотелось написать товарищу Сталину и рассказать, что сделали с ним. Ведь товарищ Сталин не знает об этом. Но как написать ему? Как?

Не знал Григорий, что когда привезли его, один из штатских переговорил с начальником тюрьмы – своим хорошим знакомым, с которым не раз пил водку. Суть разговора была проста: парень действительно первым установил знамя на Рейхстаге, его к Герою представили, а вышло вишь как. Нужно, чтобы грузин стал первым. Есть приказ к ворам его подсадить. Ты уркам скажи, чтобы не трогали парня. Нам пришлось его побить, никуда не денешься. Но ты скажи.

На это начальник тюрьмы ответил так:

«Ты мне ничего не говорил. Я ничего не слышал. Парня в обиду не дам. Но как ещё сам себя покажет. Тут знаешь, сколько фронтовиков! Многие ломаются, хоть и воевали».

2

Булатов просидел недолго. С его согласия уголовники сделали ему авторитетные наколки. Мол, если Родина не признаёт своих героев и не даёт высшую награду, то они сами дадут её. Только свою – воровскую.

В конце сорок шестого года Григория выпустили. По-тихому. Особист в личной беседе перед освобождением заявил прямо:

– Молчи двадцать лет, как тебе сказано. Разинешь пасть – заткнём навсегда. Ты уже убедился – мы можем всё.

Гришку отправили обратно в Берлин, где он стал возить майора-артиллериста.

Тот оказался компанейским мужиком и перед водителем нос не задирал, хотя с подозрением первое время косился на наколки парня. Но когда узнал, что тот участвовал в штурме Берлина, то и вовсе подобрел.

Так прошло почти три года.

Однажды майор увидел кинохронику, отснятую Романом Карменом. Ту самую, где Григорий с товарищами второй раз «брал» Рейхстаг.

После просмотра растерянный офицер спросил:

– Так это ты?!

– Так точно. Но я не имею права говорить об этом, – нехотя ответил Гришка, отводя взгляд от майора.

После этого случая Булатова быстро демобилизовали, и в конце сорок девятого года он вернулся в город Слободской Кировской области, к сестре и матери.

3

Как и велел товарищ Сталин, Булатов молчал двадцать лет.

Он очень надеялся, что о нём вспомнят на двадцатилетие Великой Победы и вручат-таки «Золотую Звезду». Ведь сам товарищ Сталин обещал. Хоть и нет его уже давно. Хоть и говорили о нём и о других всякое разное на ХХ съезде партии.

Гришке до этого дела не было. Он ждал. Ждал и писал мемуары. Накопилось несколько толстых тетрадей.

В городе, конечно, узнавали его, но только поначалу, когда смотрели кинохронику и встречали на улице, на работе. Но постепенно всё забылось. Прошли годы, Булатов изменился. Не единожды сменил место работы. И теперь уже никто не узнавал в нём того мальчишку с суровым лицом…

Однажды к Гришке приехал вятский писатель Ардышев. Как узнал о Григории – не понятно. А когда увидел тетради, то едва ли не на коленях выпросил их, обещая написать книгу.

И пропал. Ни книги, ни тетрадей, ни Ардышева.