Грозовой перевал

Спинка скамьи, на которой сидел Эрншо, не давала Хитклифу до меня добраться, тогда он схватил со стола нож и метнул мне в голову. Острие вонзилось чуть ниже уха и прервало меня на полуслове. Выдернув нож, я отбежала к двери и бросила ему еще несколько слов, надеюсь, ранивших его сильнее, чем посланное в меня оружие. Последнее, что я увидела, – это то, как он в ярости ринулся следом, но попал в объятия хозяина дома и они оба, сцепившись, покатились по полу перед камином. Убегая через кухню, я велела Джозефу поспешить на помощь хозяину. Потом чуть не сбила с ног Гэртона, который, стоя в дверях, подвешивал на спинку стула новорожденных щенков. И счастливая, словно вырвавшаяся из чистилища душа, я понеслась, перепрыгивая через ямы, вниз по крутой дороге, но потом, когда дорога стала петлять, бросилась напрямик через вересковую пустошь, то скатываясь с насыпей, то увязая в болоте, неизменно подгоняя себя и приближаясь, точно на свет маяка, к поместью «Дрозды». Я скорее согласилась бы терпеть вечные муки в аду, чем еще на одну ночь оставаться под крышей «Грозового перевала».

Изабелла закончила рассказ и выпила чаю; затем встала, попросила меня помочь надеть принесенные ей шляпу и шаль, и, не обращая внимания на мои мольбы остаться у нас хотя бы на часок, поднялась на стул, поцеловала портреты Эдгара и Кэтрин, а следом и меня, и спустилась к карете в сопровождении Фанни, визжавшей от радости, что вновь она обрела свою госпожу. Изабелла уехала и больше никогда не появлялась в наших краях, но, когда все улеглось, между нею и хозяином наладилась постоянная переписка. Думаю, она обосновалась на юге, неподалеку от Лондона; там через несколько месяцев после побега, она родила сына. Мальчика окрестили Линтоном, и с самого начала мать писала о нем, как о больном и капризном ребенке.

Мистер Хитклиф, однажды повстречав меня в Гиммертоне, спросил, где живет Изабелла. Я отказалась ему сообщить. Он заметил, что большого значения это не имеет, однако ей следует держаться подальше от брата. Она не должна быть с ним, если рассчитывает, что Хитклиф будет ее содержать. Хотя я ничего ему не открыла, от какого-то слуги он все же узнал и где проживает Изабелла, и что она родила ребенка. Хитклиф не досаждал жене, но, думаю, такой подарок она получила лишь благодаря его отвращению к ней. Хитклиф, встречаясь со мною, часто спрашивал о младенце и однажды, услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:

– Значит, они хотят, чтобы я и его ненавидел?

– По-моему, они хотят, чтобы вы вовсе ничего о нем не знали, – ответила я.

– Я получу его, когда пожелаю. Им следует иметь это в виду.

К счастью, мать ребенка умерла до того, как Хитклиф осуществил свою угрозу – лет через тринадцать после смерти Кэтрин. Линтону тогда было двенадцать или чуть больше.

На следующий день после неожиданного появления Изабеллы в поместье у меня не было возможности поговорить с хозяином. Он пресекал все попытки разговора, ибо был не в состоянии ничего обсуждать. Когда же я смогла добиться, чтобы он выслушал меня, я поняла, что он рад уходу сестры от мужа – человека этого он ненавидел с особой силой, несмотря на свою мягкую натуру. Столь глубоким и болезненным было его отвращение к Хитклифу, что он избегал мест, где мог увидеть его или услышать о нем. Это обстоятельство вместе с горем утраты сделали мистера Линтона настоящим отшельником. Он перестал исполнять судейские обязанности, даже бросил посещать церковь, избегал появляться в Гиммертоне и вел совершенно уединенную жизнь, ограниченную угодьями «Дроздов» и парком, лишь иногда бродя по пустоши или навещая могилу жены – чаще вечером или ранним утром, пока не вышли на прогулку другие. Но Линтон был слишком хорошим человеком, чтобы бесконечно предаваться унынию. Он не молил, чтобы ему являлся дух Кэтрин. Время принесло ему смирение и печаль более сладостные, чем обычная радость. Линтон хранил память жены с горячей и нежной любовью и надеялся, что они встретятся в лучшем мире, где – он в этом не сомневался – пребывала покойная.

Оставались у него и земные утешения и привязанности. Несколько дней, как я вам рассказывала, Линтон как будто не замечал маленькую девочку, оставленную ему покойной. Но скоро его холодность растаяла, как апрельский снег, и малышка научилась вить из отца веревки, прежде чем пролепетала первое слово или сделала первый шаг. Девочку назвали Кэтрин, правда отец никогда не называл ее полным именем, как никогда не называл первую Кэтрин сокращенным, возможно, потому что такова была привычка Хитклифа. Малютка была для него Кэти – так он отличал ее от матери и вместе с тем видел между ними связь. И его нежность питалась, скорее, этой связью, чем отцовским чувством.