Грубиянские годы: биография. Том I

Поскольку в конце концов Вальт, услышав шум очередной кареты, счел, что настало время спуститься вниз и завершить, закруглить круг гостей собственным дугообразным поклоном, он встал со шляпой в руке наверху, у лестничных перил, и до тех пор смотрел вниз, в лестничную шахту, пока не решился присоединиться к последним гостям, чтобы незаметно и без особых околичностей войти в залу. Она прямо-таки сияла, эта зала: позолоченные дверные ручки освободились от бумажных оберток, с люстры сорвали предохранявший ее от пыли мешок, стулья с шелковой обивкой вежливо поснимали перед каждой задницей свои колпаки, а с паркетного пола были сдернуты льняное полотно и находившиеся под ним бумажные обои, которые прежде таким образом прикрывали ост-индский ковер, что он только в углах помещения с легкостью демонстрировал и себя, и паркетины. Сам же салон наш коммерсант (поскольку венцом всему в конечном счете становится то, что связано с жизнью) насытил гостевой начинкой – буквально так, как насыщают высокий паштетный свод: вместив туда эгретки – платья-шемиз – нарумяненные щеки – красные носы – сюртуки тончайшего сукна – испанские панталоны – патентованные товары и французские часы… причем таким образом, что всё, начиная с церковного советника Гланца и кончая любезными разъездными агентами и серьезными бухгалтерами, должно было перемешаться. Настоящий коммерсант не стремится попасть в более высокий общественный слой, чем слой заимодавцев, потому что его высокопоставленные должники часто терпят банкротство. Коммерсант, подобно хладнокровному и незаметному юстировщику достоинств, одинаково ценит бюргера, пусть даже самого низкого пошиба – если у того водятся деньги, – и представителя высшей знати, если его древняя кровь течет в серебряных и золотых жилах, а родовое древо пускает питательные для торговли побеги. Ведь как отцу Гардуэну монеты древних людей казались более исторически достоверными, чем все дошедшие от них письменные свидетельства, так и расчетливый коммерсант никогда не будет ценить родословные пергаменты дворян и прочие образцы онёрно-пуантилистического искусства столь же высоко, сколь он ценит их монеты, если ему придется рассуждать о доверии к незнакомым людям.

Уже пристань этого праздничного дня нотариус нашел гораздо более радостной и необременительной, чем позволял себе надеяться, ибо быстро заметил: он остался незамеченным и может усесться на любой шелковый стул, превратив его в ткацкий станок своих грез. Поначалу он не видел ни графа, ни праздника, ни двух хозяйских дочерей – но наконец цветущий Клотар, король пиршества, к его радости вступил в залу, пусть и в сапогах и военном мундире, будто собирался сидеть на парламентских мешках с шерстью, а не на шелковых стульях придворного агента. «Господин придворный агент, – сказал вошедший, даже не взглянув на собравшихся, – если вам угодно, я чертовски проголодался». Коммерсант тут же распорядился насчет супа и дочерей; ибо он давно и искренне ценил графа, поскольку, как agioteur, наилучшим образом осведомленный о ренте, лучше других знал, чего тот стоит, в особенности для него самого; и он часто повторял: мол, человеку со столь высокими годовыми доходами всякая разумная душа должна поставить в заслугу, что он имеет собственные мнения и читает книги по своему выбору.