Грубиянские годы: биография. Том I

Внезапно явилась музыка – а вместе с ней и супница, и напечатанные тексты песен ко дню рождения, – а потом обе дочки с длинной цветочной гирляндой, которую они так ловко обернули вокруг Нойпетера, что он стоял как бы внутри цветущей орденской ленты, – конторщики бегали и раздавали листки со стихами – прежде вручив позолоченный экземпляр своему принципалу… Другие заиграли на музыкальных инструментах, чтобы создать аккомпанемент для стихов или, точнее, для их пропевания, – гости с листочками в руках затянули что-то наподобие длинной застольной молитвы – и сам Нойпетер тоже пел, заглядывая в свой листок. Вульт наверняка не относился бы к числу тех, кто в такой ситуации сохраняет серьезность: тем более, что человек с цветочной орденской лентой воспевал сам себя; зато Готвальт был будто создан для этого. Человек, когда думает о своем рождении, так же мало смешон, как может быть смешон мертвый; ведь мы, подобно китайским картинкам, движемся между двумя длинными тенями, или длинными полосами сна, – так что не столь уж велика разница, о которой из двух теней ты задумался… Вальт мучился, слыша заунывное пение плохих голосов; но когда восхваление закончилось и старик был очень растроган тем, что другие помнят о его дне рождения, хотя сам он о нем забыл, и что домочадцы поздравили его раньше, чем посторонние, тогда ни в чьем сердце не нашлось такого искреннего пожелания счастья юбиляру, как далекое и тихое пожелание Готвальта; правда, нотариуса удручало, что человек («особенно, как я вижу, при дворе», подумалось ему) пропускает мимо ушей, из-за ропота чуждых волн, именно тот священный день, когда он должен был бы пересмотреть и спланировать свою обновленную жизнь, – что он празднует начало нового бытия шумным повторением старого, вместо того чтобы отмечать его новыми решениями, – и вместо желания разделить одинокое умиление с родными, чьи колыбели и могилы ближе всего к его собственным, он ищет неблагодарную пышность и чужие сухие глаза. Нотариус пообещал себе, что первый собственный день рождения, о котором ему напомнит какой-нибудь добрый человек – ведь он в своей трудной бедности не отмечал еще ни одного такого праздника, – он проведет совсем по-другому: очень кротко, тихо и благочестиво. —

Все уселись за стол. Вальта посадили первым рядом со вторым по очередности бедолагой, с Флитте; а справа от него оказался самый молодой из бухгалтеров. Нотариуса это не смущало: ведь напротив него сидел граф. Круглым – словно монета, которая, как и смерть, всех уравнивает, – был этот стол, похожий на общую тарелку. Нотариус, совершенно ослепленный новой для него утварью и ее содержимым, будто обрел вместо обычных для него двух левых рук две правые и старался есть по всем правилам приличия, используя парадную саблю, то бишь нож; достаточно начитанный, чтобы подносить ложку ко рту широкой стороной, а не заостренным кончиком, он в других, сомнительных случаях удерживался в седле благодаря старой хитрости: ничего не насаживать на вилку, пока не увидит, как обращаются с этой пищей другие; правда, приступив к артишокам, он счел такую предосторожность излишней и, следуя умозрительным соображениям, просто жевал горькие цветоножки и остроконечные листья, хотя мог бы и должен был бы окунать их в голландский соус и только потом облизывать. Но гораздо более аппетитными, чем то, что в них лежало, представлялись ему сами баночки для горчицы, десертные ложечки, подставки для яиц, вазочки для мороженого, золотые фруктовые ножи – потому что он мог всю эту новую утварь поместить, как в кухонный буфет, в свой двойной роман; «Вкушайте во славу Божию, – думал он, – эти яйца чибисов и майнцскую ветчину, и копченых лососей; мне бы только узнать правильные названия блюд от моего доброго соседа Флитте – тогда я буду иметь всё, что нужно для моего романа, и смогу накрыть стол для его читателей».

В этой наивысшей школе светского образа жизни глаза нотариуса часто обращались на графа, который отнюдь не церемонился – требовал себе белого портвейну – обчищал крылышко каплуна, не прибегая ни к каким инструментам, кроме собственных челюстей, – не говоря уже о пирожных, которые он брал голыми руками. Красивая непринужденность такого поведения – облаченная, помимо прочего, в сапоги и военный мундир – подтолкнула Вальта к тому, что он, когда многие господа совали в карманы конфеты для своих детей, почел долгом тоже спрятать в карман несколько «сладких бумажек», или «сладких записочек», для него лично никакого интереса не представлявших. Флитте, его сосед по столу, чудовищно много жравший и требовавший еще большего, тоже недвусмысленно показывал, как должен жить человек – и, главное, чем.