Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

– Кристи, – сказал Макс самым проникновенным тоном. – Серьезно! Ну что в этом такого? Почему ты не можешь говорить о нем на терапии?

Я полагала, что дело в каком-то старинном секрете, который он защищает из преданности своему роду. Максимум, на что хватало моих догадок, – некая семейная история, которой он стыдится, вроде зависимости, психического заболевания или внебрачной беременности. Я знала, что его отец умер, когда Брэндон был еще маленьким, и ощущала и боль, и стыд, переплетенные с этим фактом, о котором он упомянул лишь однажды, и то вскользь.

Придет время, и Брэндон узнает от меня, что тайны токсичны и их раскрытие – путь к свободе и близости.

Тем вечером за суши я сказала Брэндону, что готова молчать о нем в группе при условии, что доктору Розену смогу говорить все, что пожелаю. Он ответил, что сможет с этим жить. Я поднялась с места и подошла к нему, чтобы обнять. Он вспыхнул от такой публичной демонстрации чувств. Мы заказали лимонный тарт с двумя вилками. Настроение было праздничным.

Следующие несколько недель мне было неуютно в группе. До постановления Брэндона мое место было в самой гуще событий на каждом сеансе – с рассказами о том, с кем я сейчас сплю, кто меня только что бросил. Я рвала полотенца, выдирала себе волосы и требовала сию минуту объяснить, как группа мне помогает. Они учили меня смеяться над собой и смотреть на отношения с разных ракурсов. Теперь же, когда всплывали темы секса или отношений, я замыкалась в себе, плотно сжимая губы, напоминая себе и всем, что не буду ничего рассказывать.

После каждого свидания с Брэндоном я оставляла полные подробностей сообщения на автоответчике доктора Розена («мы ужинали с его университетским соседом по комнате» или «я спала у него дома в пятницу, субботу и воскресенье!»). Я не совершала смертный грех, пытаясь «справиться в одиночку». И по-прежнему каждый вечер звонила Рори рассказать, что съела за день.

* * *

Утром в четверг мы с Брэндоном сидели бок о бок за его изготовленным на заказ дубовым столом и ели овсянку грубого помола. Он был в халате с монограммой, а я уже оделась для работы. Мы встречались больше трех месяцев, и по будним утрам между нами царило уютное взаимопонимание. На столе была разложена «Нью-Йорк Таймс», и каждый из нас читал свой раздел: у него – бизнес, у меня – передовица.

– Ну, мне пора, – сказала я, складывая газету. – Через час конференц-колл с клиентом.

– А который час? – спросил он.

– Половина девятого.

Он снова уткнулся в газету.

– У меня прием только в десять.

Я так поняла, что он имел в виду пациента. Когда наклонилась, чтобы поцеловать его на прощанье, он добавил:

– Я встречаюсь с Дитрихом… – секундная пауза, потом: – Моим мозгоправом.

– Твоим кем?!

Он расхохотался, схватившись за живот как раз в том месте, где был завязан узлом пояс халата.

– Моим мозгоправом!

И продолжал хохотать. Я внезапно увидела в Брэндоне не эксцентричного, неопытного и умного человека, а расчетливого и жестокого. Глубоко вздохнула и перевесила сумку с правого плеча на левое.

– И давно ты с ним встречаешься? – он притворился, что считает на пальцах, продолжая посмеиваться. – Брэндон! Давно?

– На самом деле он не психотерапевт, а психоаналитик.

– Давно?!

– Это не группа. Не представляю, как тебе это удается – сидеть и выслушивать проблемы других людей… – он хмыкал и старательно, педантично складывал газету. – Группа не для меня, это точно, – он пошел проводить меня к двери.

– Ну чего ты так злишься? – он разговаривал с моей спиной, пока я, кипя негодованием, прожигала взглядом дверь лифта.

– Ты превращаешь меня в посмешище!

Я зло воткнула палец в кнопку. Брэндон стоял за мной с покаянной улыбкой на лице.

Лифт звякнул.

Я вошла внутрь.

Когда двери закрывались, я услышала:

– Девять лет.

Я думала, Брэндон – хороший человек. Эксцентричный и чуточку подавленный, но в основе своей хороший. Сочетание его улыбки, тихого голоса и безупречных манер создало впечатление, что он благородная душа, которая, как и я, ищет свой путь. Несмотря на богатство и привилегии, он обращался со всеми с одинаковым спокойным уважением. Давал в ресторанах хорошие чаевые. Когда я сказала, что обожаю «Короля Лира», купил билеты на постановку в театр Гудмана. Даже когда я узнала о его странноватых постельных привычках, они не показались латентной социопатией. Он был просто социально не приспособленным, прямо как судья Саутер или Билл Гейтс. Или я.

Но это чересчур!

Он требовал от меня слишком многого – перестать обсуждать его на терапии, – даже не обмолвившись, что у него есть свой психотерапевт.

Это не есть хорошо. Если уж я смогла пережить других мужчин, которые пробуждали мое тело к жизни, то и его переживу. Я фантазировала, как вечером позвоню и скажу: «Успехов тебе в жизни. Наслаждайся своим пентхаусом и своими деньгами».