Групповой портрет с дамой

Поначалу возникло некоторое замешательство, поскольку авт., очевидно, приняли за парламентера, так что ему пришлось дать необходимые пояснения, уточняющие цель его визита: он пришел единственно для того, чтобы получить информацию о фактической стороне дела. Речь идет – сказал авт. в своем кратком вступительном слове – не о симпатиях или антипатиях, не о пожеланиях, не об аргументах или контраргументах. Его интересует только фактическое положение дел, а не идеологическая подоплека; он – авт. – не собирается кого-либо защищать, он на это не уполномочен и не стремится ни к каким полномочиям: с «заинтересованным лицом» он даже лично не знаком и видел всего два-три раза на улице, да и то мельком, и ни разу не разговаривал. Его намерения состоят в том, чтобы изучить жизненный путь означенного лица пусть даже фрагментарно, хотя желательно было бы свести эту возможную фрагментарность к минимуму; эта задача не возложена на него – на авт. – ни земными, ни небесными силами, труд его, так сказать, чисто экзистенциальный. Тут все три Хойзера, до сих пор слушавшие рассуждения авт., с трудом удерживая на лицах выражение вежливого внимания, вдруг встрепенулись и проявили нечто похожее на подлинный интерес: было видно, что в слове «экзистенциальный» они уловили некую материальную заинтересованность; поэтому авт. счел себя обязанным изложить все аспекты понятия «экзистенциализм». После этого Курт Хойзер спросил, не идеалист ли он, и авт. ответил решительным «нет»; столь же решительным «нет» ответил он и на два последовавших вопроса: значит, авт. материалист? Или реалист? И тут авт. вдруг обнаружил, что подвергается настоящему перекрестному допросу со стороны хойзеровской троицы: то один, то другой спрашивали, имеет ли он университетское образование, католик ли он или протестант, уроженец ли Рейнланда, социалист ли он или марксист, не либерал ли он, сторонник или противник сексуальной революции, «пилюли», римского папы, Барцеля, общества свободного рынка или плановой экономики. Авт. уже сам себе казался похожим на вращающуюся антенну локатора, потому что беспрерывно вертел головой в разные стороны, чтобы видеть спрашивающего; но отвечал он на все вопросы одинаково – твердым и непреклонным «нет». Кончился этот допрос только тогда, когда из не замеченной авт. двери неожиданно появилась секретарша; она налила гостю чаю, подвинула поближе к нему сырные палочки, распечатала пачку сигарет и нажатием кнопки раздвинула створки встроенного шкафа, идеально подогнанные друг к другу и производившие впечатление сплошной и гладкой стены; из шкафа секретарша вынула три канцелярские папки и положила их на стол перед Куртом. Прежде чем исчезнуть за той же дверью, она положила рядом с папками блокнот, стопку бумаги и трубку. Секретарша – миловидная стандартная блондинка со среднестатистической грудью – своей спокойной деловитостью напомнила авт. фильмы известного пошиба, в которых так же спокойно и деловито обслуживают клиентов в борделях. Воцарившееся молчание первым нарушил старый Хойзер; постучав концом трости по стопке лежавших на столе папок, он заговорил, ударами трости по папкам членя фразы на смысловые отрезки. «Отныне, – сказал он, и в голосе его слышалась неподдельная печаль, – отныне рвутся все нити и все узы, тесно связывавшие меня с Груйтенами в течение семидесяти пяти лет. Как вам известно, мне было пятнадцать, когда я стал крестным отцом Губерта Груйтена… И вот теперь я и вместе со мной мои внуки порываем с Груйтенами, мы порываем с ними все и всяческие отношения». Здесь авт. вынужден в порядке исключения сильно сократить речь старого Хойзера, поскольку старик начал слишком издалека, примерно с 1890 года, когда он, шестилетним мальчишкой, рвал яблоки в саду родителей Губерта Груйтена. Потом он довольно подробно остановился на двух мировых войнах, подчеркнул свои демократические взгляды, охарактеризовал различные (политические, моральные и экономические) просчеты и проступки Лени и описал судьбы чуть ли не всех уже знакомых читателю персонажей; его выступление заняло около полутора часов и сильно утомило авт., поскольку он уже знал почти все, о чем рассказывал старик, – правда, в несколько ином освещении: и о матери Лени, и об ее отце, и о молодом архитекторе, с которым Лени однажды укатила за город на субботний вечерок, и о ее брате, и о ее кузене, и о «мертвых душах» – словом, обо всем, буквально обо всем; авт. показалось, что внуки слушали деда с большим вниманием. Наконец старик выложил и свою трактовку «известной абсолютно законной сделки», причем тон его речи не был однозначно агрессивным, скорее – оборонительно-агрессивным, и очень походил на тональность монолога упоминавшегося ранее высокопоставленного лица. «Квадратный метр земельного участка, который был подарен Курту при рождении, – здесь авт. встрепенулся и превратился в слух, – в 1870 году, когда дед госпожи Груйтен приобрел его у крестьянина, собиравшегося эмигрировать, стоил десять пфеннигов, – это если не торговаться; он вполне мог бы купить этот участок и по цене четыре пфеннига за квадратный метр; но это семейство всегда обожало широкие жесты, а старик от большого ума еще и округлил сумму и вместо пяти тысяч марок выложил крестьянину две тысячи талеров, так что участок обошелся ему по двенадцать пфеннигов за квадратный метр. Разве наша вина, что теперь квадратный метр этой земли стоит триста пятьдесят марок, а если учесть некоторые, как мне думается, все же временные инфляционные процессы, он потянет на все пятьсот, не считая стоимости зданий, которую можно спокойно приравнять к стоимости участка. Уверяю вас, что если вы завтра же приведете ко мне покупателя, который выложит за все про все пять миллионов, я – то есть мы – не продадим ему нашу собственность. А теперь подойдите-ка сюда и взгляните в окно». С этими словами старик довольно бесцеремонно взял авт. «на абордаж», то есть зацепил набалдашником своей трости за борт застегнутого не на все пуговицы пиджака авт. – а ведь авт. пребывает в вечном страхе потерять кое-как пришитые пуговицы, – и, недолго думая, резко потянул его к себе; справедливости ради надо отметить, что тут оба внука неодобрительно покачали головами. Авт. волей-неволей пришлось окинуть взглядом восьми-, семи- и шестиэтажные дома, со всех сторон обступавшие центральное двенадцатиэтажное здание. «Знаете, как называется эта часть города? – спросил старик, зловеще понизив голос. (Авт. отрицательно качнул головой, так как знал, что не успевает уследить за всеми топонимическими изменениями.) – Эту часть города называют Хойзеринген, и построены эти дома на земле, которая в течение семидесяти лет пустовала, покуда вот этому молодому человеку (трость качнулась в сторону Курта, а в голосе старика проступили язвительные нотки) не оказали милость – подарили ее младенцу, так сказать, «на зубок»… И именно я, только я, и никто другой, следуя изречению, известному уже нашим праотцам: «И наполняйте землю, и обладайте ею…», позаботился о том, чтобы подарок не пропал втуне».