Групповой портрет с дамой

Атмосфера переговоров давно уже утратила тот дружественный характер, который был присущ ей в самом начале и который мог бы сохраниться, прояви Хойзеры хотя бы начатки понимания того, что старая вещь может быть дороже новой и что не все в этом мире можно рассматривать с точки зрения возмещения материального ущерба. Под конец Вернер Хойзер изрек: «Если кто-нибудь наедет на ваш старый «Фольксваген» и предложит вам возместить не фактическую стоимость вашей машины, что он обязан сделать, а стоимость нового «Фольксвагена», и вы не согласитесь на такое предложение, я сочту ваш поступок ненормальным». Уже содержавшийся в этой тираде намек на то, что авт., несомненно, ездит на старой развалюхе, являлось оскорблением, пусть даже непреднамеренным, ибо намекало заодно на скромный достаток авт. и его дурной вкус, а это унижало авт., – правда, не объективно, а только субъективно. Стоит ли особенно порицать авт. за то, что он на минуту потерял самообладание и употребил резкие выражения, сказав, что он чихать хотел на все «Фольксвагены», как новые, так и старые, и жаждет лишь одного: чтобы ему починили пиджак, порванный выжившим из ума старым садистом. Такой разговор, естественно, не мог привести ни к чему хорошему. Но как было объяснить этим людям, что ты на самом деле привязан к старому пиджаку и что ты ни под каким видом не можешь его снять, – а именно этого требовали от авт., чтобы установить фактические размеры повреждений, – не можешь потому, что… да, черт побери, такова жизнь, – потому, что у тебя на рубашке дыра, вернее, не дыра, а просто рубашка порвана в одном месте: в римском автобусе какой-то мальчишка зацепился за рубашку авт. крючком от удочки. А еще потому, что рубашка у авт., черт подери, не первой свежести – из-за того, что в поисках истины он беспрерывно находится в разъездах и беспрерывно что-то записывает карандашом или шариковой ручкой, а поздно вечером, смертельно усталый, валится в постель, не в силах снять рубашку. Неужели слово «починка» так трудно понять? Вероятно, люди, по имени которых называются целые городские районы, люди, строящие эти районы на собственной земле, не могут не впасть в состояние чуть ли не метафизического раздражения, когда им приходится сталкиваться с непостижимым для них фактом: оказывается, в мире существуют какие-то вещи, даже столь незначительные, как пиджак, потерю которых нельзя возместить деньгами. В этом факте им мерещится некая прямо-таки тягостная для них провокация… Но тот читатель, который доселе, хотя бы не до конца, но все же поверил в неизменную приверженность авт. к правде, поверит и тому, что кажется неправдоподобным: в этом конфликте не кто иной, как авт., держался корректно, спокойно и вежливо, хоть и непреклонно, в то время как оба Хойзера начисто утратили прежнюю корректность, их голоса звучали раздраженно, нервно и обиженно, а руки – к концу этой сцены даже рука Курта – все время порывались нырнуть в карманы, где, надо полагать, лежали их бумажники, как будто они могли вытащить из этих карманов старый любимый пиджак авт., верой и правдой служивший своему владельцу целых двенадцать лет, – пиджак, ставший авт. дороже собственной кожи и менее заменимый, поскольку кожа, как известно, поддается трансплантации, а пиджак нет; к такому пиджаку человек привязывается не из сентиментальности, а просто потому, что он западноевропеец и lacrimae rerum всосал с молоком матери.

Когда авт. опустился на корточки и стал шарить по паркету в поисках кусочка материи, вырванного из его пиджака вместе с пуговицей, Хойзеры и это сочли провокацией; но ведь этот клочок понадобится авт., когда он пойдет к своей мастерице по штопке. И когда авт., в довершение всего, отказался от всякой компенсации и заявил, что отремонтирует пиджак за свой счет – вернее, постарается оплатить ремонт окольным путем, включив его стоимость в свои профессиональные издержки, поскольку нанесенный пиджаку ущерб связан с профессиональной деятельностью авт., – это заявление было тоже воспринято как личная обида: «Мы не позволим себя оскорблять» и т. д. Какая неспособность понять другого! Неужели нельзя поверить, что человек просто хочет сохранить свой пиджак, и ничего больше? Неужели за это надо его сразу же обвинять в сентиментальной фетишизации вещей? И разве не существует, в конце концов, некоей высшей экономической теории, запрещающей выбрасывать пиджак, который после починки еще вполне можно будет носить и получать от этого удовольствие? Разве можно выбрасывать такой пиджак только потому, что владельцы пухлых бумажников не желают считаться с чувствами других людей?