Групповой портрет с дамой

Здесь авт. считает необходимым воздать хвалу проницательности Вернера Хойзера, который, видимо, догадался, что авт. лишь по причине своей врожденной мелкобуржуазной деликатности не затрагивает вопроса, вертевшегося у него на языке: на самом деле ему ужасно хотелось спросить у братьев о Лотте Хойзер, – как-никак, она приходилась матерью этим молодым людям, столь прочно стоящим на ногах. Именно он, Вернер, заговорил без тени смущения об «огорчительном и, к сожалению, полном разрыве с матерью». Он, Вернер, считает, что следует не тешить себя иллюзиями, а трезво проанализировать фактическое положение дел, так сказать, решиться на весьма болезненную психологическую операцию, поскольку он, Вернер, знает, что между авт. и его матерью существует душевный контакт, может быть, даже взаимная симпатия, в то время как между ним самим, его братом и дедом, с одной стороны, и авт. – с другой, симпатия «нарушена в результате прискорбного, хоть и незначительного по своей сути, происшествия». Ему, Вернеру, важно еще раз подчеркнуть, что он не в силах понять, как человек может предпочесть поношенный твидовый пиджак из третьеразрядной лавки готового платья, по которому сразу видно, что его носят уже двенадцать лет, новому, с иголочки, добротному пиджаку из модного магазина; однако он был воспитан в духе терпимости к чужому мнению и готов ее проявить и в данном случае, хотя бы отдавая дань известной пословице: «По одежке встречают, по уму провожают». Кроме того, он, Вернер, не в силах понять также нескрываемую антипатию авт. к столь популярной и широко распространенной машине, как «Фольксваген»; он сам приобрел для своей жены именно «Фольксваген», и когда его двенадцатилетний сын Отто через шесть-семь лет сдаст экзамены на аттестат зрелости и поступит в университет или пойдет в армию, он, Вернер, и сыну купит «фольксваген». Все это так, между прочим, к слову пришлось. А теперь пора вернуться к вопросу о матери. Нельзя сказать, что она исказила образ их павшего на фронте отца, нет, главная ее ошибка в том, что она весьма вульгарным образом принижала исторический фон, на котором он погиб, неизменно называя этот фон «чушь собачья». «Даже такие практичные мальчики, какими, без сомнения, были мы с братом, в один прекрасный день проявили интерес к личности погибшего отца». Им не было отказано; из слов матери вытекало, что их отец был человек добрый, душевный, хотя отчасти – по крайней мере, в профессиональном отношении – неудачник, и вообще у них с братом никогда не возникало сомнений в том, что мать искренне любила их отца; однако его образ был ею искажен из-за постоянно, хотя, вероятно, непреднамеренно употреблявшегося матерью выражения «чушь собачья» в связи с разными историческими событиями; еще более прискорбен тот факт, что у нее были любовники. Сначала ее любовником был Груйтен, это бы еще куда ни шло, хотя из-за незаконности этой связи им, ее сыновьям, пришлось вынести много насмешек и обид; но потом «она жила даже с одним русским, а иногда в ее постель попадали и американцы, получившие отставку у этой кошмарной Маргарет»; а в-третьих, ее антирелигиозные и антиклерикальные аффекты – что отнюдь не одно и то же, как авт., вероятно, известно, – привели к ужасающим последствиям; у матери оба эти аффекта «объединились самым убийственным образом»: она заставила сыновей ходить в так называемую «свободную школу», то есть ежедневно совершать долгий и трудный путь, а после того, как с дедушкой Груйтеном случилось несчастье, становилась все ворчливее и раздражительней, так что их, мальчиков, некому было утешить и приласкать; утешение и ласку они находили у тети Лени – это он, Вернер, должен признать и до сих пор благодарен тете Лени за это; она всегда была с ним приветлива, ласкова, щедра, пела им песни, рассказывала сказки, и образ ее покойного мужа – пожалуй, его можно назвать мужем, хоть он и был офицером Красной Армии, – этот образ никогда не подвергался какой-либо критике с ее стороны, Лени никогда не участвовала в бесконечных рассуждениях матери о том, как судьбы людей «исковеркала эта чушь собачья»; долгие годы – да, именно годы – тетя Лени вечерами сидела с ними и Львом на берегу Рейна, а «руки у нее были исцарапаны и исколоты в кровь шипами роз». Кстати, Лев был крещеный, а Курт – нет, его крестили уже потом, когда дедушке Отто, «слава Богу», удалось вытащить их обоих «из этого болота» и они попали к монахиням; и слава Богу, что удалось, потому что тетя Лени для маленьких детей – бальзам, а для подростков – яд; она слишком много поет и слишком мало разговаривает, хотя нельзя не признать, что на них с Куртом она оказывала весьма благотворное влияние, потому что тетя Лени «никогда не имела никаких связей с мужчинами», в то время как их собственная мать имела, пусть и не явно, а эта ужасная Маргарет вообще «вела себя как в борделе». С похвалой отозвался Вернер также о Марии ван Доорн, даже для Богакова нашлось у него несколько теплых слов, «хотя и он иногда слишком много пел». Ну, в конце концов они с братом все же встали на правильный путь, подобающий христианам, в них воспитали трудолюбие и чувство ответственности, оба окончили университет, Вернер изучал юриспруденцию, Курт – экономику, «а дедушка тем временем проводил свою линию на умножение нашего общего достояния, и проводил ее – я не побоюсь этого слова – гениально, что дало нам возможность применить полученные знания сразу же на собственных предприятиях».