Грушевая поляна

Автобус трогается. С Цицо почему-то никто не поехал. Лела замечает у заднего окна Оксану. Оксана улыбается Леле. Вдруг кто-то хватает Лелу за руку. Лела поворачивается и видит Цицо. Лела удивляется, хочет сказать: «Разве не ты сейчас села в автобус и поехала на кладбище?» – но слова не выходят, застревают в горле, что-то ее душит. Цицо впивается в руку Лелы пониже локтя: «Вот видишь, в каком мы положении, может прийти комиссия с проверкой». Цицо крепко держит Лелу за руку, не отпускает. Лела хочет сказать «отпусти», но не в силах выдавить ни звука. Лела хрипит, наконец из горла ее вырывается животный крик, и она просыпается от звука собственного голоса.

Лела вся в поту. Она встает с кровати, в темноте нашаривает на низком потолке сторожки лампочку, крутит ее, та с характерным скрипом проворачивается в патроне, и в сторожке загорается тусклый желтый свет.

Какое-то время Лела в одной майке и трусах сидит на кровати, запустив пальцы в короткие волосы, старается дышать глубже, вспоминая сон. Ей страшно. Лела надевает брюки, нащупывает ступнями брошенную возле кровати обувь и, сунув ноги в кеды со стоптанными задниками, выходит на улицу.

Лела садится на доску между двумя елями, закуривает сигарету. Понемногу успокаивается, спрашивает себя, с чего ей приснился этот дебилизм. Оглядывает доску, под концы которой в стволах обеих елей выпилены глубокие отверстия. Сколько же поколений здешних воспитанников перевидала эта дворовая скамейка? А ели все живы, растут, стараются не уронить свои чуть ли не наполовину перепиленные стволы, передают добытую из земли пищу верхним веткам. Как будто доска, которая уже практически вросла в них, помогает им удерживать равновесие, словно деревья посредством этой скамейки навеки соединились друг с другом, стали пленниками человеческими и друг друга, и отныне им только и остается, что сосуществовать с вонзившимся в их древесину посторонним предметом.

Лела поднимается и неспешно прохаживается перед скамейкой. Из-за облаков вышла луна, и во дворе светло как днем. Лампы в корпусе не горят. Кругом не слышно ни звука. На стоянке стоят несколько машин. Давно уж брошен тут белый жигуль: ни хозяина, ни другого желающего забрать автомобиль нет как нет. И по машине понятно, что она осталась без хозяина: белый корпус в птичьем помете, шины сдулись. Лела глядит на машину. По земле скользит луч от фар проезжающего мимо автомобиля, Лела оборачивается к дороге, но автомобиль уже скрылся из виду. Она вспоминает Серго. С улицы доносится легкий стук: чья-то собака, точно одинокий бродяга, спешит домой, когти ее цокают по асфальту.

Лела бросает окурок и уходит в свою комнатушку. Снимает с гвоздя на стене майку, накидывает на раскаленную лампочку, которую облепили мошки, и выкручивает из патрона. Сторожка погружается во тьму. Лела ложится, и вскоре во мраке проступают знакомые очертания предметов: дверь, окно, стол, еловая ветка за окном, которую слегка колышет ветер. Тень ветки, также раскачивающаяся. Лела тотчас засыпает. Утром ее будит оглушительный детский плач. Лела не сразу понимает, куда она попала, где она и что за несчастье свалилось ей на голову. Она встает и поспешно одевается, догадываясь, что ребенок, который плачет так громко, вряд ли воспитанник интерната. Лела выходит на улицу; солнце уже высоко. От ночного мрака не осталось и следа, утренняя прохлада приятно покалывает кожу. Интернатские сгрудились у ворот и смотрят через решетку туда, откуда доносится детский плач. Лела расталкивает ребят и видит за воротами молодую женщину, которая держит за руку рыдающего мальчика лет пяти.

– Хочешь, я тебя сдам туда, хочешь? – говорит женщина и так сильно дергает сына за руку, что кажется, будто она старается высвободиться, а ребенок ее не пускает.

– Не-ет… – мальчик с плачем цепляется за мать. У него большие черные глаза, стриженные ежиком волосы, жесткие, как щетка, торчат на макушке. Мама с мальчиком живут в соседнем доме и часто проходят мимо ворот интерната.

– Гляди, они тоже не слушались маму и поэтому попали туда! – Женщина указывает сыну на ворота интерната, за которыми стоят дети и с вытаращенными глазами наблюдают эту сцену. – Будешь еще не слушаться?

– Нет… – плачет мальчик.

– Не бойся, мальчик, мы тебя не съедим! – выкрикивает Леван.

Дети смеются, и Васка с ними, хотя лицо его все в синяках и ссадинах, а заплывший глаз с лиловым фингалом открывается только наполовину.

Мальчик перестает плакать и, по-прежнему крепко сжимая мамину руку, испуганно смотрит на интернатских, словно изумившись тому, что стоящие за забором чудища тоже говорят на человеческом языке.

– Скажи мне наконец, оставить тебя тут или отвести домой? – не унимается мать. – Ну-ка, дети, – обращается она к интернатским, – где ваша учительница, я вам нового мальчика привела. – И делано оглядывается по сторонам, как плохая актриса.

Мальчик со страху снова принимается реветь, прижимаясь к крепким, толстым материнским ногам. Дети смеются, женщина с улыбкой говорит сыну: