Грустное лицо комедии, или Наконец подведенные итоги

И тут невозможно снова не вспомнить о кинокритиках. Конечно, несовпадение мнений публики и рецензентов — поразительно. Я почти всю жизнь живу, как говорится, между молотом и наковальней. Есть такая медицинская лечебная процедура — контрастные ванны. Тебя попеременно окунают то в горячую воду, то в холодную. Считается, что такое издевательство над организмом укрепляет его. Все может быть. Но если так, то мой организм невероятно крепок и силен. Если я вспомню, как всю жизнь меня поносили и клевали за фильмы, которые живы до сих пор, не сходят с экранов телевизоров и за которые незнакомые люди при встрече, расплываясь в улыбках, произносят слова благодарности, то я понимаю — на мнение критики не стоит обращать серьезного внимания.

Я думаю, что критики — очень странная каста, которой глубоко наплевать на народное суждение. Эдакая своеобразная высокомерная секта, которая огульно считает зрителя быдлом, существом низшего порядка. Они пишут друг для друга, существуют в замкнутом мирке.

Почему никто из рецензентов никогда не употребляет выражений типа: «мне кажется» или «возможно, я ошибаюсь, но…», «мне показалось…»? Нормальному человеку вообще-то присуще сомнение. А еще ему свойственно что-нибудь создавать, к примеру табуретку, или мост через реку, или дом для жилья, или же полезную, нужную статью. Но в каждой профессии есть пустоцветы. Почему-то в этой профессии их особенно много. И тут возникает странное подозрение: может, люди, выбирающие это занятие, частенько бесплодны по натуре своей, может, они не в состоянии ничего создать путного? Знавал я одного кинокритика — так он бросил свое никчемное занятие и занялся кинорежиссурой. Стал постановщиком замечательных фильмов, выдающимся кинорежиссером. Звали его Франсуа Трюффо.

После изложенного выше смешно, конечно, заканчивать главу цитатой из критика. Но не удержусь. Свою в общем-то поносную статью Олег Горячев заканчивает словами, которые я хочу процитировать. Строки критика, очевидно, вызваны небольшой ролью, доставшейся мне «по блату», ролью судьи, который появляется в конце «Старых кляч». Когда операторы Григорий Беленький и Ломер Ахвледиани снимали мой крупный план, завершающий ленту, я думал об очень грустных вещах: о том, что я прощаюсь с картиной, которую люблю, что я расстаюсь со своими героинями, к которым испытываю невыразимую нежность, что я, скорее всего, больше не стану снимать кинофильмов, потому что пора уходить. Эти мои мысли и чувства остались на кинопленке. Вот цитата из статьи под названием «Прощание с матерым»:

«А когда в финале появился сам Рязанов и, стоя в судейской мантии, принялся махать вслед уезжающим героям, кадр был построен так и чувство было такое, будто он машет мне. Великий режиссер (а Рязанов заслужил этот эпитет) всегда находил для себя в своих фильмах эпизодические, но точные роли. И странное чувство, удерживавшее в зале, выразилось в этом образе. Я подумал, что уходит эпоха. Эпоха великих, эпоха любимых с детства. И встреча эта — одна из последних. Матерый Рязанище, в смысле — режиссерище, сам Рязанов прощался с нами с экрана…»

Думаю, здесь матерый авторище загнул… переборщил.

Двадцать четвертый фильм — «Ключ от спальни»

Мой двадцать четвертый по счету фильм родился, как ни странно, благодаря поездкам во Францию и работе над «Парижскими тайнами» для телевидения.

Когда я беседовал с Анни Жирардо в ее уютной квартире на площади Вогезов, она сказала мне, в частности, что последний год не снималась в кино, а играла в водевиле Жоржа Фейдо, каюсь, названия я не запомнил. С этим спектаклем она объехала многие французские города и повсюду имела огромный успех. Так я впервые услышал имя и фамилию Жорж Фейдо. Через несколько месяцев я делал телепередачу о Пьере Ришаре. Съемка велась на самоходной барже, пришвартованной в центре Парижа к набережной Сены. Это судно было квартирой, где жил знаменитый артист.

В разговоре Пьер повторил мне слово в слово то же самое, что и Анни Жирардо. Он, мол, последнее время не снимался в кино, а играл в водевиле Жоржа Фейдо, с которым успешно исколесил всю Францию. Название пьесы было иное, нежели в случае с Анни Жирардо. Признаюсь, этого названия я тоже не запомнил, но фамилия Фейдо, услышанная вторично, врезалась на этот раз мне в память. Я подумал: надо, пожалуй, почитать этого самого пресловутого Фейдо, раз он имеет такой успех у публики. Может, что-нибудь из его творений можно будет поставить в кинематографе? Как говорится, чем черт не шутит?

Через некоторое время, закончив работу над последними программами «Парижских тайн», я понял, что сценария для съемки нового фильма нет. Не посещали меня плодотворные идеи с разными сюжетами. От прочтения различных российских пьес и повестей желания перенести их на экран тоже как-то не возникло.