Груз небесный

Потом мы болтались по вокзалу, стояли в очереди за напитками, слушали очередное объявление о задержке рейса и выходили на улицу. Постояв немного под козырьком здания, я шел провожать ее до метро. Шли медленно, у Петровского дворца всегда останавливались и долго рассматривали это, похожее на сказочное, сооружение. Потом продвигались по аллее к «Динамо», непременно забирая влево в парк, где целовались не прячась. У нее были пухлые губы, какие бывают у обиженных детей. Пахло от них парным молоком, хотя парного молока она, коренная москвичка, никогда не пила.

На следующий день она явилась вновь – энергичная, румяная, в осеннем пальтишке, в белом вязаном берете, лихо, как у Вани Баева, сидящем на одном ухе.

Я ждал ее у нашего щита… А дальше мы жевали бутерброды, гуляли, смотрели дворец, целовались, я провожал ее до метро и возвращался на свою галеру.

С ней я познакомился тремя месяцами раньше, осенью, когда тысячи москвичей – рабочих, студентов и даже ученых – бросают на «осенний прорыв» – работу на овощных базах.

На разгрузке лука в холодильнике взводу пришлось работать с группой женщин и девчонок с какого-то завода. Близость представительниц прекрасного пола заставляла нас совершать чудеса «трудового героизма». Но женщины были к нам равнодушны: столица мало привечает военных, впрочем, иногда военные этого заслуживают.

Всю смену я работал в паре с Ниной и к концу рабочего дня знал, что она «хорошо знает Москву», а она убедилась, что я Москвы «совершенно не знаю». И, таким образом, ее предложение показать мне столицу, когда мне дадут увольнение, было логическим завершением трудового дня в холодильнике. Впрочем, она сказала «увольнительную», чем показала, что знает не только свой город.

Увольнение у меня было, и мы полдня прошатались с ней по набережной Москвы-реки, Красной площади и улице Горького. А потом она писала мне письма. Каждый день по письму, а иногда даже по два. В утреннем она говорила, что собирается менять обстановку в квартире, а в вечернем уведомляла, что полированная мебель будет в моде еще долго.

Все это казалось мне надуманным и напоминало детскую игру во взрослую жизнь. И если я и слушал ее, отвечал ей, давал какие-то советы, то только затем, чтобы не обидеть…

На пятый день я наконец улетел в Н-ск, а потом еще двое суток добирался до Черноводска. Но это уже другой рассказ…

Глава одиннадцатая

Утром следующего дня я выгладил в бытовке брюки, в подвале вокзала начистил ботинки, вымылся по пояс водой в туалете, сменил рубашку. Этим я хотел окончательно сбросить с себя груз неприятных воспоминаний, провести границу между днем вчерашним и днем сегодняшним. Отчасти это удалось. Освеженный и бодрый, я сдал портфель в камеру хранения и покинул свое временное прибежище.

Весь день я мотался по Москве, по знакомым местам: смотрел смену часовых у Мавзолея и, как специалист по воинским ритуалам, нашел, что ребята ходят так же хорошо, как и в «мое время»; слушал в Третьяковке рассказ бородатого экскурсовода о печальной судьбе картин Куинджи; стоял в ГУМе у прилавка отдела кожгалантереи, где восемь лет назад покупал себе «дембельский» чемодан. Чемодан этот цел до сих пор. Он ждет меня в бамовском вагончике в части.

После чемоданных воспоминаний ноги сами понесли меня к метро, и к семнадцати ноль-ноль я был у знакомого КПП.

Дежурный – высокий сержант с выражением лица, какое бывает у срочников на последнем году службы, щелкнув каблуками вороненых сапог, представился и, узнав о цели визита, сказал, что без пропуска вход на территорию части запрещен.

– Но, – добавил он, – если вы настаиваете, я доложу подполковнику Кореневу…

Я не настаивал. Что я мог сказать неизвестному мне подполковнику? Явился с горы на лыжах… целуйте меня пятеро… служил я здесь когда-то…

Я вышел на улицу. С плаца доносились звуки «Прощания славянки», заканчивался развод караулов.

«Всему свое время», – философски подумал я и почувствовал, что зверски устал. Однако от КПП не ушел: дождался выезда машин с караулами, проводил однополчан на выполнение боевой задачи и завернул в сквер у завода Ильича. Там нашел скамейку без снега и сел на нее.

Неудавшаяся попытка «проникнуть» в часть вернула меня из мира сентиментальных воспоминаний на грешную землю.

Я вдруг представил себя песчинкой в огромной пустыне города-гиганта, остро почувствовал свою беспомощность, ощутил себя мухачем, припечатанным к ковру массивной тушей тяжеловеса. Мухачем, понимающим, что ему не только не выиграть, но даже не выбраться из-под туши, однако сопротивляющимся, чтобы не подумали, что он сдался без борьбы.

И, может, потому, что мне стало грустно и тоскливо, я в мыслях вновь вернулся к обоим Уваровым: когда жизнь щелкает тебя по носу, лучше понимаешь других. И я понял, что пытался объяснить Уваров-старший: Коля, не желая быть белой вороной, пытался подняться, а точнее, опуститься до уровня тех, кто его окружал.