Гулящая

Зеленые круги поплыли у Христи перед глазами. Все, все она теперь поняла - и речи его странные и отчаянную его тоску. Так вот оно что!

Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног. Она не идет, а бежит, но ей кажется, что она еле переставляет ноги, словно они у нее чужие.

- Ну чего ты летишь как угорелая? - кричит ей Проценко.

Она чувствует, что больше не может идти, что ей нечем дышать - все плывет у нее перед глазами. Она остановилась у забора перевести дыхание, немного отдохнуть.

- Ага! - злорадно сверкая глазами, сказал он, подходя к ней.- За живое взяло? Что, теперь опять на улицу? Знаешь что? Если не хочешь влипнуть, бросай скорее своего старого друга! Нанимайся к моей жене в горничные. Только ни гу-гу! Хорошо будет, Христя! Я не забыл прежнего,- тяжело дыша и сверкая глазами, говорил он.- Я все помню, все. Мне хочется сделать тебе добро.

В глазах у нее потемнело. Все вокруг заволоклось темно-зеленой пеленой.

- Прочь, ирод, сатана! - неистово крикнула она и стрелой помчалась вперед.

Она ничего не видела, не слышала. Не видела, как он зло поглядел ей вслед, не слышала, как он едко произнес: "Ну-у! Я ж тебя доеду, шлюха!" и, повернувшись, пошел прочь.

А она не шла - летела. Из подворотни собака залаяла и кинулась вслед за ней. Но разве ее догонишь? На углу ее кто-то толкнул. На соседней улице засмеялись.

- Это что за лиса бежит? - крикнул кто-то.

- Федор! Ну-ка, догони на своем жеребце. Догонишь? - со смехом сказал один извозчик другому.

- Да что это с нею случилось? - спросил тот.- Видно, попала в переделку. Ишь как чешет.

- Давай поедем. Что там в самом деле случилось?

И оба извозчика, обгоняя друг дружку, помчались вслед за Христей.

Мостовая гудит от топота, искры сыплются из-под конских копыт, а Христя ничего не слышит, не видит - стремглав летит, точно сзади ее кто подгоняет.

Вот она уже на своей улице, вот уже виден дом, где она живет. Еще немного, еще - и она подбегает к крыльцу.

Дверь с улицы у них всегда заперта, и, чтобы войти, надо позвонить. Она забыла об этом и с разгона налегла на створку. На этот раз двери не были заперты и с грохотом растворились. Она бросилась вперед и стала как вкопанная...

Перед нею на толстой веревке, переброшенной через балку, неподвижно висел... Колесник. Христя покачнулась, вскрикнула и упала навзничь. Крыльцо загудело, когда она грянулась на пол.

13

- Где я? Что со мной? - были ее первые слова, когда она пришла в чувство.

Тихо, темно вокруг. Под нею что-то шелестит. Да ведь это солома! Откуда? Откуда здесь солома? А это что сереет вверху, в дальнем уголке? Как сыро и мрачно здесь. Где она, в подвале или в подземелье? Это ведь через отдушину проходит слабый свет. Господи! как ее сюда заперли, за что, почему ее сюда заперли?

Она поднялась, села и стала припоминать. Голова у нее кружилась, в ушах звенело, а ей казалось, что земля ходуном ходит под нею и ее от этого качает. От слабости она опять легла... что-то пробежало у нее по лицу, укусило за шею. Она провела рукой и раздавила клопа!

Она вскочила, как безумная, сразу все вспомнив. Да, да - она видит перед собою Проценко, он шепчет ей: "Я тебе добра желаю - иди в работницы к моей жене". Что она ему ответила? Не дождешься! Она помнит, как бросилась прочь от него. Помнит, как добежала до крыльца, как вбежала в прихожую... И перед нею закачался на веревке труп Колесника. Боль сжала ей сердце, ком подкатил к горлу, точно кто-то стал душить ее. Дальше все покрыли мрак и забвение.

Это все было с нею... а что же теперь? Где она, как сюда попала? Кто бросил ее сюда?

Как ни силится вспомнить Христя, как ни напрягает память, ничего не может припомнить.

Ощупью пробралась она к отдушине, которая серела вверху. Стала перед нею, тянется руками, хочет достать, но отдушина уходит как будто все выше и выше... Она поднимается на цыпочки... щупает рукой... и вдруг пальцы ее коснулись железного прута. Холод пронизал ее насквозь. Да ведь это тюрьма! - чуть не крикнула она. Она в тюрьме, она... За что? Слезы душили ее. Верно, она что-то сделала, раз ее сюда бросили. Так вот оно что! Еще вчера она была среди людей, жила их жизнью,- а сегодня навеки замурована в этих четырех стенах. Еще вчера она нежилась на мягкой перине, а сегодня валяется на гнилой соломе, в тюрьме. Так вот она, та напасть, о которой говорила старая Оришка. Господи! за что же, за что? Кому она сделала зло, кому желала худа?

Слезы хлынули у нее из глаз, она безутешно плакала, уткнувшись лицом в колючую солому. Вокруг нее черная ночь и мертвая тишина, и только ее тяжелые и горькие вздохи нарушают это немое безмолвие.

Долго она плакала, пока снова забылась, уснула. Когда она пробудилась, сквозь маленькое окошечко под потолком, забранное железной решеткой, пробивался яркий солнечный свет; лучи солнца, искрясь, скользили по желтой соломе, а вокруг царил мрак. Ей казалось, что стены, покрытые плесенью и черными пятнами, сдвигаются, чтобы ее раздавить. Откуда-то издалека долетал стук, говор. Вот загремел запор над головой, и отворилась, незаметная дверь.