Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Причина отсутствия миротворческих операций заключалась именно в антилиберальном интернационализме СССР и третьего мира. После кризиса в Конго — «высшей точки антиколониального симбиоза ООН и США» — Советский Союз и государства третьего мира, используя советское вето в Совете Безопасности и численное большинство в Генеральной Ассамблее, систематически препятствовали вмешательству ООН во внутренние дела государств[1183]. Поскольку ООН десятки лет служила площадкой для бесконечных расследований ситуации внутри Израиля и ЮАР, складывалось впечатление, что ее и впредь можно использовать только для расследований ситуации за пределами национального государства третьего мира — по крайней мере, так было до назначения Феликса Эрмакоры Специальным докладчиком по Афганистану. Но как только Горбачев снял вето с миротворческих миссий, все страны, где действия левых сил в масштабе национального государства казались многообещающими — Афганистан, Ангола, Никарагуа, — стали принимать миротворцев. В отсутствие советского вето в Совете Безопасности западным критикам третьего мира уже не приходилось ограничивать себя внутренними анклавами вроде Хазараджата при сборе свидетельств о правонарушениях. Под эгидой миротворцев (которые по иронии судьбы были в подавляющем большинстве выходцами из стран третьего мира) эксперты прибывали на места, чтобы проследить, как отбывают на родину вьетнамские военные, кубинские интернационалисты и советские советники.

И все же эти шаги к миротворчеству и «политическому процессу» не помогли в полной мере справиться с реалиями транснациональных политических движений. Три основных принципа миротворческой миссии в Афганистане (ЮНГОМАП — Миссия добрых услуг ООН в Афганистане и Пакистане): контроль за выводом советских войск, мониторинг пакистанско-афганской границы, наблюдение за возвращением беженцев — были основаны на идее о том, что национальное государство, а не транснациональная диаспора, в которую фактически превратились афганцы, представляет собой телос государственности третьего мира. Если 1980‐е годы что-то и доказали, то только то, что афганцы (как и сикхи, курды, а в ближайшей перспективе и жители бывшей Югославии) вполне могут предпочесть этнонационализм, опирающийся на диаспорные связи, тюремному изолятору национального государства[1184]. Тем не менее, как вспоминает член ШКА Бёрье Алмквист, Управление ООН по координации программ гуманитарной и экономической помощи Афганистану (UNOCA) «начало объявлять те или иные наугад выбранные районы внутри Афганистана „зонами мира“ и пыталось убедить беженцев переместиться в районы, где их запросто могли убить»[1185]. Таким образом, перед афганцами, не имевшими возможности подать заявление о предоставлении убежища в Европе, вставал выбор: либо оставаться в Пакистане, где их правовое положение было крайне неопределенным, либо с риском для жизни возвращаться на «родину», которую многие из них и не помнили.

Что же касается различных видений будущего в политическом плане, то надо отметить, что почти одновременно с признанием Горбачевым миротворческих миссий СССР стал отчетливо восприниматься как европейское государство. Отчасти это произошло благодаря тем изменениям, о которых мы писали в пятой главе. Поскольку французские социалисты отказались от мечты построить социализм в отдельно взятой стране, такие «сливки» Социалистической партии Франции, как Жак Делор, направили усилия на то, чтобы придать ЕЭС значение чего-то большего, чем просто зона свободной торговли[1186]. Конец диктатур в Португалии, Греции и Испании расширил проект до берегов всего Средиземноморья, сделав идею единой Европы «менее абстрактной и, следовательно, среди прочего, более интересной для молодежи»[1187]. Для коммунистов, которые не могли больше противостоять абстракции «капитализма», Европа в качестве институционального проекта представляла как альтернативу, так и вызов. Горбачев, считавший социал-демократического премьер-министра Испании Фелипе Гонсалеса своим идеологическим единомышленником, неоднократно посещал столицы Западной Европы, произнося речи об «общем европейском доме» от Атлантики до Урала. Словно для того, чтобы дистанцироваться от прежней программы «реального социализма», Генеральный секретарь говорил (перед Советом Европы в Страсбурге) о необходимости создания «европейского правового пространства» посредством сотрудничества специалистов в области гуманитарного права из Советского Союза, Западной и Восточной Европы[1188].