Гурджиев и Успенский

Ситуация Гурджиева в 1933–1936 годах была отчаянной. В Америке он фактически потерял все свои позиции. В Нью-Йорке у него оставалось не больше двух-трех десятков учеников. Никто не понимал, что происходит, никто не знал, что он намерен делать. Последовавшие за этим продажа шато Приера и публикация “Вестника грядущего добра” еще больше запутали тех, кто пробовал что-то понять. Казалось, Гурджиев потерял интерес к институту, к ученикам, всему, кроме своих книг. Он был раздражителен, замкнут и угрюм, все, кто видел его в этот период, писали об овладевшей им глубокой апатии. Помимо всего прочего, один за другим стали умирать люди из его окружения: Александр де Зальцман умер в 1933 году, Ораж – в 1934 году, позже скончались его брат Дмитрий и д-р Стерневал. С середины 1933 и до середины 1935 года Гурджиев провел большую часть времени в Америке, пытаясь поправить свои дела и привлечь интерес к своему делу. Долго готовилась его встреча с таинственным американским сенатором, которая так и не состоялась: в последнюю минуту сенатор увильнул от встречи. Гурджиев пытался даже привлечь интерес советских чиновников к своей воспитательной системе, но интереса у них не вызвал. Несколько раз он возвращался в Европу и ездил в Германию. Имеется сообщение Джона Беннетта о короткой и, очевидно, безрезультатной поездке Гурджиева в 1935 году в Центральную Азию.

Эпизод с публикацией в 1933 году его брошюры “Вестник грядущего добра” также имел для Гурджиева плачевные последствия. Эта брошюра, датированная 1932 и 1933 годами и написанная в характерной для него гротескной манере – смеси высокопарности, деланой искренности и туманных намеков, – представляет собой не больше и не меньше, чем его “первый из семи призывов к современному человечеству”. Он делает в ней целый ряд заявлений и признаний, в частности, что он основал свой институт “для решения чисто личных задач”, и объявляет о своем намерении приступить к публикации трех своих книг, именуя их “тремя” сериями в десяти томах”, под следующими названиями: “Рассказы Вельзевула своему внуку”, “Встречи с замечательными людьми” и “Жизнь реальна, только когда ‘Я есть’”. Кроме того, в ней было заявлено о намерении Гурджиева возродить институт в шато Приере в то время, как ее читателям было хорошо известно, что Гурджиев продавал имение. “Вестник грядущего добра” вызвал повсеместную отрицательную реакцию. Многих эта брошюра укрепила в их подозрениях относительно шарлатанства Гурджиева – они находили в ней многочисленные доказательства своим догадкам. Надежды, возлагавшиеся Гурджиевым на ее публикацию, лопнули. В Америке экземпляры этого произведения сначала активно распространялись последователями Гурджиева, но позже непроданные копии ее поспешно изымались и уничтожались. Брошюра эта читалась и в Англии учениками Успенского и была расценена ими как демонстрирующая у ее автора признаки паранойи, а может быть, даже и сифилиса.

После продажи шато Приера Гурджиев сменил несколько парижских адресов и, наконец, основался в русском квартале на рю де Колонел Ренар. Туда стали стягиваться его оставшиеся ученики и там возобновились многочасовые застолья с тостами в адрес многочисленных разрядов “идиотов”. На рю де Колонел Ренар приходили его американские ученицы Джейн Хип и Маргарет Андерсен и дамы из их литературно-лесбийского кружка. Из Англии приезжал верный Гурджиеву Ч. С. Нотт. Александр де Зальцман привел к Гурджиеву свою французскую группу, включавшую молодых литераторов Роже-Жильбера Лекомта, Роже Вайяна, Роберта Мейра и Рене Домаля. Рене Домаль, автор “Ночи серьезного пьянства” и незаконченной “Горы Аналог”, был женат на Вере Милановой, русской. Начиная с 1932 года они проводили ночи с Александром де Зальцманом, горячо обсуждая с ним идеи “четвертого пути” и “работы”. Александр де Зальцман скончался тремя годами позже от туберкулеза. К Гурджиеву приезжали и другие последователи из Канады, Германии и Америки. С ними он возобновил свои автомобильные экскурсии по Франции и к Средиземному морю. Мадам де Зальцман вела группы, обучая их “движениям”, в Севре, где она сумела в миниатюре воссоздать обстановку шато Приера. К ней приезжали муж и жена Домали и другие французы, чтобы учавствовать в “движениях” и в дискуссиях о “четвертом пути”.

По свидетельству тех, кто встречался с Гурджиевым в эти годы, он выглядел стареющим и усталым, но был более открыт и доступен, чем когда-либо прежде. Он принимал всех, кто искал с ним встречи, и помогал тем, кто нуждался в его помощи. Он давал практические упражнения всем окружающим его ученикам. Он опять дарил детям пригоршни конфет и орехов. Не было больше попыток активизировать жизнь, инициировать новые проекты. Надвигалась Вторая мировая война, страсти в Европе накалялись, и в этих условиях роль доброго дядюшки, очевидно, казалась Гурджиеву наиболее безопасной. Начало войны разбросало почти всех, кто был рядом с Гурджиевым в предвоенные годы.

“Идиоты” в Париже