Гурджиев и Успенский

Еще в середине 1930-х годов поселившийся в Париже на рю де Колонел Ренар, Гурджиев в годы войны не особенно прятался, но и не был особенно виден. О нем знали те, кому нужно было знать, и узнать о его существовании можно было только через его учеников и учеников учеников. Временами вокруг него было несколько человек, иногда они приводили друзей, которые либо оставались с Гурджиевым, либо не возвращались к нему. Слухи о его сотрудничестве с нацистскими оккульными кругами в 1920-х годах в Германии и в 1940-х годах в Париже – такой же мыльный пузырь, как и сплетни о его связях со Сталиным. Его учение было слишком христианским, а его трансформационные методы слишком индивидуальными и тонкими для того, чтобы ими могли всерьез заинтересоваться глобальные маги, занятые взаимной борьбой и насаждением массового лунатизма. “Четвертый путь” отвечал потребностям людей совсем другого сорта, и люди, которые приходили к Гурджиеву и оставались подле него, искали у него экзистенциального совета и помощи совершенно другого рода. Теперь это были в основном французские интеллектуалы, оказавшиеся в годы оккупации в Париже и вовсе не делящиеся на колаборантов и участников резистанса. Вообще идеологизированное сознание всегда было склонно видеть мир в категориях плоского контраста: “наши” и “враги”. Для Гурджиева не было “наших” и “ваших”, он бодрствовал (во всяком случае, мог бодрствовать) в царстве тотального сна, среди лихорадочной деятельности, направленной на уничтожение одними людьми других в эпоху идеологического безумия, и стремился помочь тем, кто приходил к нему за помощью в надежде уйти из когтей борющихся магов. Это не мешало ему время от времени “стричь своих овец”, однако эта “стрижка” никогда не становилась для него поглощающей страстью.

В годы войны Гурджиев нередко проводил вечера вопросов и ответов или в окружении нескольких гостей слушал чтения из своих все еще не напечатанных “Рассказов Вельзевула”. Кроме того, он возобновил работу с “движениями”, которые проводились его ассистентами в особом помещении. Однако главные события происходили в его квартире на рю де Колонел Ренар.

Квартира состояла из коленообразного коридора и комнат по левую и по правую руку. В конце этого коридора была спальня хозяина и еще одна спальня для гостей. Справа располагались гостиная и столовая, слева – кухня и кладовая. В гостиной, тщательно декорированной и обставленной, было много блеска и восточного антуража. Там проходили общие разговоры и чтения. В столовой висело великое множество картин его учеников, так что на стенах практически не было пустого места. Там традиционно проходили знаменитые гурджиевские застолья с тостами в честь всех разрядов “идиотов”. Застолья начинались часа в два и продолжались до вечера. На кухне хозяйничал сам хозяин, готовя остро перченные блюда. Когда обед был готов, ученики выстраивались в цепочку и передавали тарелки из рук в руки – из кухни в столовую. Здесь Гурджиев принимал от гостей ритуальные знаки почета, поощрял одних гостей и устраивал разносы другим, отучал некоторых от пьянства и принуждал других пить вместе с ним арманьяк или водку. Но главным местом в квартире была кладовка, где на полках стояли бесчисленные банки с соленьями и вареньями, чаем и кофе, где висели десятки сортов колбас, сушеная рыба, пучки трав и связки перца и чеснока. Кроме того, там хранились в немыслимом количестве всевозможные консервы, коробки с продуктами и бутылки с напитками. В этой кладовой, ароматы пряностей из которой наполняли всю квартиру, происходили все важные разговоры, “стрижка овец” и раздача ученикам индивидуальных упражений. В этой квартире Гурджиев пересидел войну.

После войны ученики стали съезжаться к нему отовсюду. Весть о том, что Гурджиев по-прежнему ведет работу, облетела все те места, где о нем помнили и его знали. К нему приезжали американцы, англичане, приходили французы, русские, многие другие. Среди его последователей были вдова Энрико Карузо – Дороти Карузо, искренне привязавшаяся к нему, и вдова Метерлинка. Послевоенный Париж был Меккой возрождающегося европейского интеллектуализма, в нем созревал традиционализм Рене Генона, притягивавший к себе потерянных экс-дадаистов и сюрреалистов. Попытку объединения Гурджиева и Рене Генона сделал де Зальцман, и он же своей злой иронией спугнул этот шанс. Генон, бравирующий в адвайтистском духе своим пренебрежением к личности и единением с Абсолютом, был известен своей декларацией: “Il n’y a pas de René Guénon” (“Нету Рене Генона”). Александр де Зальцман при встрече с ним повторил ему эти слова, не удержавшись от шутливой интонации: “Il n’y a pas de René Guénon. Helas,” (“Нету Рене Генона, увы”) – чем вызвал ярость последнего. “Бегите от Гурджиева как от чумы” – сказал Генон своим последователям.