Homo ludens

Я не помню, как я к нему обращался. Для мамы он, конечно, с детства был Зямой, Зямочкой, на ты, разумеется. И все вокруг тоже – Зяма, Зямочка, папа и т. д. А я всегда обращался к нему на вы, но «Зиновий Самойлович» произносить мне было очень трудно, как-то это не по-родственному. И я просто ловко избегал обращений, ну, типа «здрасьте» при встрече, а дальше и не надо. И так много-много лет. Но за глаза я всегда называл его Зямой – «Зяма приехал», «Зяма рассказал анекдот» и т. д. Поэтому сейчас я тоже буду называть его Зямой.

Зяма ко мне хорошо относился. Я понимаю, что это наглое заявление. Но для меня это важно. Я Зямой восхищался и гордился родством с ним. Когда я был маленький, он на меня, кажется, вообще внимания не обращал. Но потом он ходил на мои спектакли и концерты, и ему нравилось. По крайней мере, не не нравилось. Для меня это было успехом, восторгом, признанием, я читал его книги, слушал, как он говорит, рассказывает анекдоты. Kак можно так остроумно, точно и понятно писать и говорить о непростых вещах!

«Записные книжки Чехова» я перечитывал несколько раз. Про странную чеховскую поэзию, про невероятно трагическое и пустяшное в одно мгновение. Прочтите «Записные книжки Чехова», если не читали, это блеск. Там писатель Чехов и исследователь Зяма, настоящий путешественник в пробковом шлеме, разговаривают на одном языке. Мне кажется, пробковый шлем Зяме был бы очень к лицу.

Зяма, когда ему что-то нравилось, был щедрым. Он вообще был очень эмоциональным. Сколько раз я слышал от него «потрясающе» или «полное говно», но, кажется, никогда не слышал «ничего» или «неплохо». Я сам видел, как он после спектакля, который его взбесил, послал режиссера на три буквы и выбежал из театра со словами «ноги моей здесь больше не будет».

Таня Паперная (1952–1978), Алеша Паперный, собака Татоша, Баковка, 1960-е. Фото В. Паперного.

Детских воспоминаний у меня очень мало, но я почему-то всю жизнь помню гантели в Зямином кабинете. Я был потрясен, когда их увидел. Мне, видимо, казалось, что писатель и гантели несовместимы. Может быть, из-за этих гантелей я всегда считал Зяму невероятно физически сильным человеком. Не знаю, как физически, но Зяма был сильным человеком.

У Зямы не было обычного для большинства людей набора выражений лица – изумление, понимание, внимание и прочая хрень. Он реагировал как ребенок, который не знает, как он реагирует. Зяма нечасто улыбался. Но зато, когда улыбался, это был прямо подарок. Я обожаю таких людей.

Зяма замечательно рассказывал анекдоты. Я уверен, что большинство из них он сочинил сам. Анекдоты эти я потом слышал и от других людей, но первый раз всегда – в Зямином исполнении.

У меня плоховато с памятью на события, зато я помню запахи. В Зямином кабинете пахло книгами и сигарами. Зяма не курил. В советское время в табачных ларьках продавались кубинские сигары. Поштучно. А коробки от них можно было или купить за копейки, или просто выпросить у продавца в ларьке. У Зямы были десятки этих коробок, в них были записки, фотографии, документы, они стояли, как книжки, на полках, и на них были надписи – Чехов, Маяковский, Вадик, Таня и т. д.

Я думаю, многие лучше меня могут рассказать о Зяме-писателе, литературоведе, о Зяме-пародисте, о Зяме – самом остроумном человеке на свете, о Зяме – сочинителе фразы «Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что!» и т. д. Я хочу рассказать о Зяме-певце.

Зяма сочинял и пел песни. Чаще всего он брал какую-нибудь известную мелодию и сочинял слова. Вот, например, была у него совершенно чудесная песня на мотив 3-й части 2-й фортепьянной сонаты Шопена, короче, всем известного похоронного марша. Начиналась она словами «В сельском хозяйстве опять большой подъем». Он так сочинил слова, что они абсолютно точно соответствовали непростой мелодии, и Зяма очень точно эту мелодию исполнял, со всеми фиоритурами. Песня эта актуальна и сейчас, представьте музыку и попробуйте спеть – в сельском хозяйстве опять большой подъем…

У Зямы был звонкий сильный голос и отличный слух. Скажу сразу, я завидовал его пению. Он пел, как разговаривал. Так, разговаривая, пели Бернес, Утесов, Олейников. Конечно, Зяма не занимался пением, не считал себя певцом, но если бы захотел, мог бы петь суперкруто. Он не манерничал, не изображал вокал, ничего не демонстрировал, просто разговаривал, и это было выразительно. Собственно, это касается всего Зямы целиком. Он никогда ничего не демонстрировал и не играл. Когда-то Зяма написал книгу про Михаила Светлова, которая называлась «Человек, похожий на самого себя». Про Зяму то же самое можно сказать. И это большая редкость. Все что-то из себя строят, когда сочиняют, поют, пишут, говорят, дальше можно перечислить все глаголы русского языка. В его текстах слышен его голос. Это не написано, это сказано. Точно, так, как это мог сказать только Зяма.