Homo ludens

Чтобы понять Паперного, надо читать его труды о Чехове. Пишущие о Чехове вынуждены преодолевать расхожие представления о нем: интеллигент, невозмутимый, сдержанный, выдавливал из себя по капле раба, ненавидел насилие, не терпел патетики, дорожил личной свободой и т. д. Верные сами по себе, эти суждения уже никого не трогают и даже раздражают. Нужно им вернуть изначальный смысл. Паперный именно это и делает. В последней и, быть может, главной своей книге «“Тайна сия…” Любовь у Чехова» (2002) сквозь призму любви он увидел чеховскую натуру в ее самых непосредственных проявлениях и этим обновил наши знания о писателе. В холодности и равнодушии Чехова упрекали не раз, и автор как будто солидаризируется с этим, когда воспроизводит историю «недоромана» Чехова и Лидии Мизиновой. Любящая женщина пишет о равнодушии Антона Павловича: «Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям!» Или: «Я хочу видеть только Вас – потому что Вы снисходительны и равнодушны к людям, а потому не осудите, как другие!» Сочувствуя Лике, З. С. соглашается с ней, полагая, что она выстрадала право сказать так. А если прибавить к этому собственные суждения Чехова («Душа моя ленива и не выносит резких повышений и понижений температуры»; «Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска…»), то невольно спрашиваешь себя – а так ли уж была далека от истины Лика Мизинова? Свободный от апологетики по отношению к писателю, Паперный методично разрушает сложившийся стереотип: «На деле же он был невозмутимо спокоен – в отношении к самому себе». Не был собой доволен. Не любил писать о себе. «Ровно и вяло» – это не равнодушие. Тут что-то другое. Что? Нарастающее чувство скоротечности жизни. «Когда говорят о Чехове, – замечает Паперный, – добром, чутком, деликатном, поэтичном, порой забывают этот точный и неумолимый отсчет чеховского времени, строгое ощущение близящегося конца».

Чеховские произведения, можно подумать, писались для Паперного, для того, чтобы З. С. открыл в себе не только искусного аналитика, но и человека чувствительного, наделенного даром сострадания.

Маленькой великой книгой о любви назвал Паперный «Даму с собачкой». Писать об этом рассказе – испытание для исследователя. Это одно из самых музыкальных произведений во всей русской прозе. Схватиться не за что. Музыкальных своей смысловой неуловимостью. Разбирать рассказ нельзя. Нужно думать и сопереживать. Автор ни слова не говорит о том, замечает Паперный, что творится в оглушенных почти до беспамятства душах Гурова и Анны Сергеевны. Но чеховский текст таков, что рассказывает читателю все как будто и без участия самого Чехова. Принципа неучастия придерживается и исследователь. Он не разъясняет, не описывает того, что не описуемо словами и является тайной для героев и читателей. Это с одной стороны. С другой – он пишет о героях с той степенью участия, словно речь идет о самом близком. Анна Сергеевна – чистая, искренняя, любящая, несчастная женщина. Героиня чеховская. Поясняя свою мысль, Паперный вдохновляется и говорит почти с придыханием, и мы не можем не почувствовать: чеховская женщина – это и его, Паперного, женщина. Сколько в ней неочарованности собой, чистоты, в ней нет ни капли рассчитанной кокетливости. «Я никогда не была счастлива, никогда не буду счастлива, никогда!» И, произнеся эти горькие слова, она, сама того не зная, повторяет то, что звучит в мире Чехова: счастья нет.

Не так ли думал и сам З. С.?

Паперный представляет собой редкий тип филолога, сумевшего, подобно Тынянову, Шкловскому, Чуковскому, примирить в себе литературоведа, критика и писателя. Но и в этом ряду Паперный одинок, поскольку он еще и профессиональный юморист. С кем же тогда его сравнить? Боюсь, что не с кем.

Впрочем, совмещение разнородных начал порой порождает известного рода стереотипы. Так, по популярности детские стихи Чуковского явно превосходят его литературоведческий труд «Мастерство Некрасова». И это естественно. А весь объем написанного и сделанного Маршаком для детей затмевает в восприятии широкого читателя все остальное, в том числе и его превосходные переводы сонетов Шекспира. Нечто подобное случилось и с Паперным. Приходилось слышать, что Паперный-ученый, литературовед, мол, уступает Паперному-пародисту, писателю. Так ли это?

На протяжении нескольких десятилетий юморист и сатирик Паперный приковывал к себе внимание многих любителей литературы. Паперный-литературовед был столь же любим и, не побоюсь сказать, популярен (сужу не только по себе), но в узком кругу филологов. Паперный-писатель в общей массе читающих, таким образом, заслонил Паперного-ученого.