Homo ludens

В конце 1960-х З. С. написал большую статью «Дом и мир» – о русской поэзии ХХ века. По тонкости понимания и проникновения в поэтический текст, по изысканности и красоте – это произведение искусства. Пересказать его «своими словами», как и хорошие стихи, нельзя. Можно только читать и получать удовольствие. А кому нужно, изучать.

Если лирика неприступна, если она склонна к выражению невыразимого (вплоть до невнятицы с сумятицей) и, более того, если «поэзия есть ложь», а произведение, «в котором есть смысл», не имеет права «на существование» (Фет), то как, спрашивается, с какими инструментами исследователь должен подступаться к поэтическому тексту, чтобы развязать в нем нервные узлы и хитросплетения? У каждого литературоведа свои подходы. Излюбленный метод Паперного – сопоставительный анализ. Ставятся рядом два поэта. И дальше, как под микроскопом, до мелких подробностей рассматриваются под углом зрения поставленной проблемы признаки сходства и различия обоих. Двойных портретов в монографии «Дом и мир» и вообще в его статьях о поэтах много – так что ими можно измерить значительную часть богатства поэзии ХХ века: Блок – Маяковский, Блок – Есенин, Цветаева – Пастернак, Пастернак – Маяковский, Пастернак – Мандельштам, Хлебников – Каменский, Маяковский – Пушкин, Блок – Чехов, Хлебников – Крученых, Багрицкий – Светлов и т. д. Своими «двойчатками» З. С. достигает главного: понимания того, чем же именно тот или иной поэт «похож на самого себя» и чем ни на кого не похож, а также каков в итоге его личный вклад в поэтическую копилку литературы.

Зиновий Самойлович почти всю жизнь прожил при советской власти. И потому вопрос, было ли в нем что-нибудь от советского писателя, представляется излишним. Безусловно, было. Не могло не быть. Даже сегодня, спустя четверть века после того, как рухнул Советский Союз, во многих из нас, людей, кажется, просвещенных (литераторов, театральных деятелей, музыкантов), замечается нечто неизлечимо советское, с особой наглядностью проявившееся в истории с аннексией Крыма и всего того, что за этим последовало.

В 1990 году в десятом номере «Библиотеки Крокодила» З. С. рассказал об истории, связанной с уже упомянутой пародией «Чего же он кочет?». Пародия смешная до чертиков. Помните, как она заканчивается?

«– Прости, отец, опять я к тебе, – сказал Феликс, входя. – Так как же все-таки – был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.

– Не был, – ответил отец отечески ласково, – не был, сынок. Но будет…»

Концовка – лучше не придумать. Антисоветская по сути. Но в комментарии к ней З. С. вынужден «по-советски» оговориться: «Не против наших устоев писалась эта пародия, как меня обвиняли, а против совершенно определенного произведения, романа В. А. Кочетова “Чего же ты хочешь?”, против его опасных и вредных тенденций».

И наконец, рассказ о пародии заканчивается благостным хвостиком:

«Как хорошо, что слово “сталинист” с каждым годом звучит все более архаично и обветшало.

Сегодня как будто новым смыслом наполняются для жителя нашей страны пушкинские слова:

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни…»

«История одной пародии» написана в 1988 году, то есть до крушения СССР. И, конечно, в ней З. С. выразил надежды тех, кто ненавидел и отвергал «наши устои» – сталинизм. Однако сегодня, когда мы большими ложками хлебаем путинизм, а чуть ли не половина населения тоскует по людоеду, даже Пушкин, глядящий в будущее без боязни, не сулит нам ничего хорошего.

С любовью рассказывая о Леониде Утесове, З. С. в числе самых привлекательных его качеств называет манеру говорить с каждым, пусть самым незнаменитым человеком как с равным собеседником. Это же можно сказать и о Паперном. Как ведущий научный сотрудник Института З. С. не раз становился руководителем того или иного проекта, ответственным редактором разных коллективных трудов, при том что был совсем не формальным человеком и о существовавшей субординации, кажется, не догадывался. Когда он появлялся в отделе, лица поглощенных работой сотрудников оживали, комната вмиг заполнялась человеком, перед обаянием которого не могли устоять даже его недоброжелатели. Простой и естественный в отношениях с коллегами, он часто шутил, но весельчаком или записным шутником не был. Вспоминал между делом смешные истории – чаще всего из писательско-театральной жизни. И что бы он ни говорил, о чем бы ни рассказывал – во всем проглядывали черты незаурядной личности самого З. С. При этом чувствовалось: он с нами, но не только, он еще и «оттуда» – из среды таких же художественно одаренных людей, как он сам, – Чуковского, Утесова, Маршака, Светлова, Гердта, Жванецкого, Горина и т. д.

В последние годы жизни Зиновия Самойловича мы дружили, но свойскими наши отношения не были. Ни «ты», ни «Зяма» для меня были невозможны.