I

происходит для ребенка нечто совершенно необыкновенное.

День выдался действительно на редкость солнечным и буквально с окончания завтрака

девочка начала по обыкновению степенно готовиться к прогулке, и Готель не могла придумать ни

одной обоснованной причины, чтобы её остановить.

- Сегодня мы останемся дома, - сказала она сухо и невзначай.

Девочка обомлела; она посмотрела на свои руки, с горшками, совками и прочей так

необходимой на дворе утварью:

- Но после обеда солнце спрячется за вершиной горы, - объясняла она.

- Мы останемся дома весь день, - настойчиво добавила Готель.

- Но рапунцель, - забила, было, тревогу девочка…

- Рапунцель, нет! - не сдержавшись, выкрикнула Готель.

Наступила минутная тишина, в заключение которой у девочки задрожала нижняя губа, а по

щекам покатились невероятной величины слёзы; она стянула со стула Софи и, крепко обняв её

двумя руками, удалилась к себе в комнату.

- Рапунцель! - крикнула, было, ей в след Готель, но тут же, плюнув с досады, поправилась, -

Мария! Мари!

У Готель начиналась мигрень. От утреннего камина воздух бы сперт, и даже окно с

заливающим через него солнцем было открыто практически бесполезно. Раньше она никогда не

повышала голос на ребенка, и от этой перемены ей становилось ещё хуже. Всего лишь пару часов

назад она потеряла Кристофа, а теперь в другой комнате плакала её девочка. Оба её мира

столкнулись с оглушительным грохотом в её голове.

- Узнав о приходе своего возлюбленного, принцесса хотела предупредить его об опасности,

но не успела, и дракон своим огненным дыханием преградил ему путь, - читала Готель вечером.

Мария, казалось, совсем не слушала сказку в этот вечер, а смотрела из-под стеганного

овечьего одеяльца на маму, внимательно, словно не видела её никогда. Готель также мысленно

была далека от сюжета. Этой ночью ей предстояло похоронить Кристофа, своего любимого,

возможно, последнего мужчину в своей жизни, и при этой мысли у неё на глазах наворачивались

слезы.

- Бедный пастушок метался во все стороны, спасаясь от огня, - пересиливая себя, проговорила

Готель и почувствовала, как теплая ручка Марии легла в её ладонь.

- Не плачь, мамочка, - тихо проговорила девочка, - он спасёт её.

Готель закивала в ответ, хотя с болью осознавала, что её саму уже никто не спасёт. Её

единственный спаситель этой ночью нашел своё пристанище возле покойного астронома, а с ним

легла в землю и всякая надежда на спасение.

Правда, оставалось еще одно создание, способное вступиться за её бессмертную душу;

подходя к башне, Готель плеснула черпак воды под, повесивший голову, рапунцель и поднялась

наверх.

1459 год.

В одних книгах писали о морях и океанах, в других о невиданных животных, бескрайней

пустыне и фантастических песчаных дюнах. Так много всего было в книгах; их герои встречали

друг друга на городских площадях, возлежали на пирах и пели в соборах. Когда Мария была еще

маленькой девочкой, она выходила из детской с улыбкой, а чуть старше, с той же улыбкой

выглядывала окно; но очень скоро даже поляна вокруг башни перестала быть внешним миром,

стала скорее садом, какие бывают при знатных домах. Так говорилось в книгах: "Это было

прекрасное место для мечтаний и прогулок перед сном". Прекрасное, но замкнутое. И из-за

окружавших её гор не доносилось ни звуков войны, ни страданий, ни каких-либо других бедствий,

кроме мерной песни сверчков по ночам, да шума ветра долетавшего со снежных вершин.

Но по отрочеству к Марии начали приходить другие мысли. Она неожиданно открывала, что

материнская любовь, её окружающая, слишком болезненна и доставляет самой Готель много

грусти, когда в любви той вдруг теряется необходимость. Так что с годами, немое позволение

любить себя как дитя, стало горькой ответной любовью уже совсем взрослой девушки. А пока

мама спала, Мария украдкой убирала дом, стирала, перебирала зерно и готовила еду. Украдкой

читала. Украдкой взрослела.

По той же причине она ни разу не остригала своих уже непомерно длинных волос.

- Девушка заводит себе новую прическу, - сказала однажды и между прочим Готель, - как

знак желания что-либо в своей жизни переменить.

А Мария не хотела ничего менять. Вернее, хотела, чтобы мама так думала. И когда та

просыпалась, девушка снова становилась беспомощной, часы просиживала у окна; желала новых

книг (пусть то будут сказки), спасительного принца на белом коне, хоть что-нибудь, лишь бы это

"что-нибудь" поскорее уже произошло.

Готель же видела, как угасает её девочка в её присутствии и, напротив, как разгораются её

глаза при взгляде в книгу. На каждой странице таилось что-то новое, то, что Готель всё ещё не

готова была ей предложить. Но больнее всего было наблюдать, как с тем же интересом девушка

перечитывала эти страницы снова; с тем же жадным интересом заново погружалась в те же

строки. И с каждым разом это делалось более тяжелым упреком хваленой материнской любви,