И близится ночь

– Оно позволяет мне слушать музыку, я приму его, – сказала мама. – Ах, Мэри, ах, Роуз, как спасает музыка. Но, помимо музыки, остается факт, что для меня любовь была бесполезна. Я любила вашего отца, я люблю вашего отца. Он не рассказал мне о тех драгоценностях, даже когда знал, что я вне себя от страха, потому что не знаю, откуда возьмется ваша следующая еда. А я скрыла от него правду о тех картинах, хотя в тот ужасный раз, когда он прошел мимо меня на улице, как чужой, я увидела, что причиной его страданий было чувство, что у него ничего нет, чувство, которое не покидало его, даже когда он был богат, он чувствовал, – прохрипела она, – что у него есть меньше, чем ничего, что огромный долг съедает все, что он наживает. Если бы я отдала ему картины, он, возможно, почувствовал бы, что у него что-то есть.

Ее дыхание вырывалось с присвистом, словно в ее теле образовалась настоящая трещина.

– Но может, и нет. – Переводя взгляд с одной из нас на другую, она пожаловалась: – Я вижу что-то, цветные пятна, но не вас. Всё, всё проходит, кроме моей любви. Своей жизнью я не сделала бы для вас двоих ничего, если бы не подарила вам свою музыку. Я ничего не смогла сделать для Корделии, я совершенно ничего не смогла сделать для вашего отца.

– Но я же говорю вам, что был Ричард Куин, – сказала Розамунда.

– Да, но я не думаю, что Ричард Куин смог сделать что-то для своего бедного папы, – возразила мама. – Я хочу, чтобы ваш папа восстал из мертвых; я хочу, чтобы он сбросил с себя этот покров тьмы; я хочу, чтобы он не бормотал в этой камере в центре айсберга. Он был самым дорогим из всего сотворенного. Но когда я засыпаю от этого лекарства, то снова слышу музыку. Не беспокойтесь пока обо мне.

Около шести часов мистер Морпурго вошел в дом и повел по сторонам глазами, под которыми набрякли мешки, озирая его взглядом знатока, потому что теперь, когда в нем умирала моя мать, дом стал необыкновенным и замысловатым, загадочным, как драгоценность с глубокой чеканкой и неизвестным провенансом. Я провела мистера Морпурго в гостиную и сказала ему, что он должен подождать, пока я не уточню, готова ли она его принять. Он удержал меня за рукав и пробормотал:

– Всю жизнь я боялся чего-то, что должно было со мной произойти, и никогда не знал, что это. Это оно. – Он отвернулся от меня, подошел к окну и выглянул в сумерки, водя по стеклу пухлым указательным пальцем. Не успела я подняться наверх, как на пороге появилась мисс Бивор, но она спустилась на кухню посмотреть, не надо ли чем-то помочь Кейт, сказав:

– Я не хочу ее видеть. Мы с твоей мамой так хорошо узнали друг друга, что еще один взгляд на нее ничего не изменит. Но я хотела бы побыть здесь, пока она уходит.

Мама наверху все еще слушала музыку и не замечала меня, но попросила Констанцию дать ей еще воды. Я спустилась и сказала мистеру Морпурго, что она пока не готова. Он все еще рисовал на оконном стекле и, не оборачиваясь, ответил:

– Ничего, мне вполне хорошо и здесь.

Оставив его, я почувствовала, что ноги у меня горят и опухли; в последние несколько дней мы с Мэри бесчисленное количество раз поднимались и спускались по лестнице. Вдобавок я ослабела от голода. Я спустилась на кухню, которая была ритуально чистой. Фарфор и стекло ярко поблескивали с полок буфета, а на выскобленном добела столе Кейт и мисс Бивор готовили на ужин какое-то блюдо. Но я сказала, что не могу ждать, и Кейт, выбранив меня и остальных, что мы отказались есть то, что она послала нам к чаю пару часов назад, нарезала мне тарелку хлеба с маслом, посыпанного коричневым сахаром, чтобы я отнесла ее наверх.

– Я часто кормила их этим, когда они были детьми, – сказала она мисс Бивор. – Видите ли, от этого их руки не становились липкими, а их папа терпеть не мог липкости. Само собой, она никому не нравится, но он чуть не падал в обморок, если брался за липкую дверную ручку, так что мы приучили их к этой закуске.

Прошлое позади меня было темнее, чем я считала, не только безвозвратным, но и неизведанным, непознаваемым. Моему отцу было противно что-то, что мы, дети, делали, и мама и Кейт придумали способ, чтобы мы не вызывали у него отвращения, а мы об этом ничего не знали. Ни один из них троих не сказал нам об этом, они берегли нашу гордость, прошлое было нежнее, чем я думала.

Наверху, в маминой спальне, все обрадовались еде. Розамунда, очень бледная, пробормотала:

– Ей гораздо хуже. – И жадно взяла сладкие ломтики.

С кровати донесся бесцветный голос:

– Вы все едите. Что вы едите?

– Хлеб с маслом, посыпанный коричневым сахаром.

– Как, вы снова маленькие? Но почему вы едите хлеб с маслом и коричневым сахаром посреди ночи? И кто вам его дал? Вы не должны брать угощения у незнакомцев.

– Все в порядке, нам дала его Кейт.

– Но почему Кейт не спит посреди ночи и дает вам хлеб с маслом и коричневым сахаром? О боже. Она бы так не поступила. Сейчас не может быть середина ночи.

– Сейчас сумерки, – сказали мы, – свет тускнеет, у тебя плохие глаза, ты очень устала, вот и ошиблась.