И близится ночь

Услышав мой голос, мистер Морпурго медленно произнес:

– Полагаю, ты звонишь, чтобы сообщить, что она умерла.

Темнота, окружающая людей, которые говорят по телефону, была полна утонченности. Его вдохновляла надежда, за которую цепляемся мы все, что если мы назовем событие, которого боимся, то оно не сможет произойти; и следующим шагом в его надежде было то, что я скажу: «Все это было ошибкой, врачи с самого начала ошибались, у мамы была всего-навсего горячка, которая совсем прошла, врач осмотрел ее и говорит, что с ней все в порядке». Когда я не сказала этого, мистер Морпурго начал стучать по дереву по-другому и признаваться в том, на что он надеялся, но я разорвала паутину и сказала, что мама хочет видеть его вечером, и попросила передать то же самое тете Лили и Нэнси. Он, как печальный джинн, пообещал, что сделает это. Пришел булочник, и я дала ему записку, чтобы он отнес ее мисс Бивор. Потом я позвонила домой к Корделии, и мне ответил Алан. Я спросила его, как вышло, что он дома днем, и Алан сообщил мне неожиданную новость, что сегодня воскресенье. Когда я повторила свое послание, он посочувствовал, но сказал, что Корделия так извелась от волнения из-за маминой болезни, что он уже уложил ее в постель, и, если я не считаю ее присутствие абсолютно необходимым, его мать привезет ее утром. Я ответила, что, разумеется, сестра может приехать и завтра. Тут меня кольнула совесть, и я попросила его не вешать трубку, пока не узнаю, что скажет мама.

Возле нее сидела Констанция в белом халате, похожем на тогу, держа на коленях таз с примочкой, приготовленной Кейт; однажды днем она ушла на два часа, чтобы собрать травы, которые росли в той части Клэпхэм-коммон, о которой знала ее мать.

– Вытри мне лоб, – попросила мама и, когда Констанция положила марлевую салфетку обратно в таз, добавила: – Да, пусть приедет завтра. Передай ей мою любовь и скажи, как сильно я жду ее завтра утром. И думай о ней хорошо. Обещай, что будешь думать о ней хорошо, иначе мне придется увидеть ее сегодня вечером, чтобы ты убедилась, как хорошо я о ней думаю.

Она, казалось, уснула. Думаю, мы все задремали, хотя Констанция продолжала сидеть прямо. Потом мама издала возглас легкого отвращения.

– Я слушаю, как кто-то играет, – сказала она. – Это Мэри? Это Роуз? Нет, не они. Кто бы это ни был, он исполняет третью часть Сонаты соль минор Бетховена слишком быстро. Но, разумеется, играю я сама. Мне никогда не удавалась эта часть. Позвольте мне продолжать слушать. Дайте мне всю музыку, которую я успею взять, прежде чем уйду. – Она долго лежала совершенно неподвижно, время от времени вскрикивая от удовольствия или укоризненно цокая языком. Ее самоупреки были многочисленны, и она робко спросила: – Я играла хоть сколько-нибудь хорошо?

– Да, – одновременно ответили мы с Мэри, и Мэри добавила:

– Ты была среди великих. Брамс не сказал бы этого, если бы это не было правдой.

– Это так, – слабо согласилась мама. – Моцарт и Шопен, те могли солгать, но только не Брамс. И все же они были намного более великими. – Она еще немного послушала, но устала, заворочалась и воскликнула: – Мэри и Роуз, как прекрасно вы играете! Я хорошо о вас позаботилась. Но бедняжка Корделия!.. Интересно, не было ли какого-нибудь инструмента, на котором она могла бы играть. Но благодарение Небу, что она не пела. Ей бы понравилось столько плохих песен. Ах, бедная Корделия. – К нашему изумлению, она села, но сразу же упала обратно на постель. – Я больше не могу этого выносить, моя боль вернулась, я не могу слушать, я лицом к лицу с тем, чего не слышу.

Констанция достала смоченную марлевую салфетку, тщательно выжала ее о край таза и положила маме на лоб, но та ее стряхнула.

– Это невыносимо. Ах, Мэри, ах, Роуз, ваш папа все эти годы знал, что за панелью над каминной полкой спрятаны драгоценности, и не сказал мне; а я все эти годы знала, что портреты над вашими кроватями – это не репродукции, и не сказала ему. И все же мы любили друг друга. Если бы я сказала, что это оригиналы, и позволила ему их продать, то, возможно, этот безумный подарок смягчил бы его сердце. Но я не могла ему рассказать, потому что должна была думать о вас, дети, а он не мог рассказать мне о драгоценностях, потому что было что-то, разумеется, это была гибель, чему он должен был хранить верность. Наша любовь была бесполезна. Моя любовь к Корделии тоже была бесполезна. Но все же что полезно, кроме любви?

– Ричард Куин знал, что любовь не бесполезна, – сказала Розамунда. – Он делал все, что должны делать мы с вами, и был весел. Вот ваше лекарство.