И близится ночь

– Мне показалось, что оно выглядело довольно мило, – спокойно перебила она. – Но как мама? Меня впустила Кейт, но она, похоже, ничего не осознаёт.

Я несла поднос, я спустилась и поставила его на столик в прихожей, я обняла непонятный и непонимающий мир ее тела. Оно было застывшим от страха. Бесполезно было говорить с ней о некрологе в «Таймс», и всегда будет бесполезно.

– Маме намного хуже, – сказала я. – Это конец. Врач говорит, что ей осталось жить всего несколько дней. – К моему удивлению, ее тело расслабилось, а на лице отразилось чистое и нежное облегчение. «Знает ли она больше, чем кто-либо из нас? Правда ли, что, умерев, мама спасется от чудовищного бедствия, которое обрушится на нас?» – подумала я. Но Корделия всегда ошибалась.

– Жаль, что я не могу провести эти дни у вас; вам, конечно, ужасно тяжело, что некому взять на себя ответственность, – туманно произнесла она.

– Здесь Розамунда, – сказала я, и она ответила:

– Какая жалость, что она не окончила практику, – но ее это не сильно расстроило. Взгляд Корделии прошел сквозь меня и увидел, как карета моей матери завернула за поворот дороги, которая должна была увезти ее от лавы, извергающейся из вулкана.

Розамунда перегнулась через перила лестничной площадки и сказала ей, что мама услышала, что она приехала, и хочет, чтобы Корделия сейчас же поднялась, потому что ей хочется спать. Я поняла, что мама использует уловку, которой очень трудно было дать название, так как в то же время она была откровенна. Когда Корделия вошла в комнату, мама очень слабым голосом сказала ей, чтобы та ее не целовала, потому что она не выносит прикосновений. Затем прервала расспросы Корделии, сказав чуть погромче:

– Какое прелестное пальто. Отойди от кровати, чтобы я могла его рассмотреть.

Это был один из тех казакинов, которые женщины носили в Первую мировую войну, очень короткий, с широким подолом, густо отороченным мехом, и он веером расходился вокруг красивых, стройных, сильных ног Корделии, блестящих в черных миланских чулках.

– Какая прелесть, – проговорила мама. – Ты похожа на куколку. И шляпка с вуалью тоже прелестна. Дорогая Корделия… – ее голос смолк, и она закрыла глаза.

– Сейчас тебе лучше уйти, – сказала Розамунда, а мама прошептала с постели:

– Прости, до свидания, дорогая.

Когда мы вышли из комнаты и спустились по лестнице, Корделия сказала:

– Ей гораздо хуже, чем я думала. Невероятно, что в таком худом теле еще теплится жизнь.

В ее голосе звучало умиротворение. Спорить с убеждением сестры, что нашу маму уносят в безопасность, было бы бессмысленно. Но потом она нахмурилась и покачала головой, и я поняла, что она не забыла посмотреть, с какой особой суровостью надвигающаяся опасность поразит ее саму. Это была ее обычная чушь. Однако терпение и нежность, с которыми мама сказала: «Ты похожа на куколку», не позволили мне рассердиться. Кейт принесла нам чай с горячими сконами с маслом, и, пока мы их ели, слезы стекали по нашим щекам и попадали нам в рот. Наконец я спросила:

– Ты хочешь взять себе что-нибудь из вещей Ричарда Куина? – И она не ответила, но взглянула на меня глазами провидицы или куклы.

Я вспомнила, как она озлобилась, когда узнала, что Ричард Куин получил стипендию в Новом колледже, но я также помнила, каким был Ричард Куин, и озорную улыбку Розамунды, когда та перегнулась через перила и услышала, как Корделия ее принижает, и терпение и нежность в голосе мамы, так что я продолжала есть сконы. Розамунда посмотрела на нас из-за угла двери и снова ушла; и Корделия, для которой присутствие Розамунды всегда было вызовом, сказала очень по-взрослому:

– Вам не следует беспокоиться о его вещах сейчас, когда вас столько всего тяготит. – Но ее ноздри снова раздувались, сестра боялась, она снова скрывала что-то ужасное, что она, как ей казалось, знала.

В дверях снова появилась Розамунда.

– Я сказала вашей маме, что вы едите горячие сконы с маслом, и она произнесла что-то насчет бутербродов и колоды. Она беспокоится, потому что не может вспомнить стихотворение.

Я побежала наверх и опустилась на колени у ее кровати. Мама смеялась:

– Я столько раз слышала, как его повторял ваш папа, что не могу вспомнить слова. Как моя память уходит… Ушла.

Я продекламировала:

Как любил Шарлотту Вертер!
Не любил никто так сроду!
Он ее впервые встретил
Нарезавшей бутерброды.

У Шарлотты муж имелся,

Вертер был моральный малый,
И за все богатства мира
Ей дурного не желал он.

Он вздыхал, в нем страсть бурлила,

У него мутился разум,
И в свой лоб влепил он пулю,
Чтоб со всем покончить разом.

А Шарлотта, видя тело,

Что лежало, как колода,
Как воспитанная дама…
Вновь взялась за бутерброды[106].