И близится ночь

Нам казалось менее естественным, что может умереть мама, чем Ричард Куин. Мы все помнили время, когда брата не существовало, поэтому понимали, что он не был неотъемлемой частью мира. Но мама была всегда, то, что она может уйти от нас, казалось нам таким же маловероятным, как если бы земля ушла из-под наших ног. И мы ничего не могли для нее сделать. Она скорбела о смерти Ричарда Куина, но знала о том, что с ним происходит, настолько больше, что мы не могли скорбеть вместе с ней. Иногда мама поднимала свои тонкие складчатые веки и выкрикивала вещи о нем и о том, что он делает, которых мы не могли понять; они были так далеко за пределами нашего опыта, что мы не могли даже их запомнить. Мы едва могли помочь ей физически. Ее часто приходилось приподнимать в постели, потому что любое положение вскоре становилось болезненным, и, хотя она была легкой, мы не могли ее поднять. Ее тело стало таким чувствительным, что она могла выносить чужие прикосновения не дольше секунды; и требовалась сила Кейт, чтобы подхватить маму и переложить, прежде чем она завопит от боли. Приходя, врач каждый раз замечал, что нам действительно не повезло, что мы так бесполезны в, как он выражался, «палате больной»; ибо то, что он увидел в своем журнале, ничуть не изменило его мнения о нас, и ему приходилось лечиться неприязнью к нам.

На второй день после того, как мы узнали о гибели Ричарда Куина, к маме пришел мистер Морпурго. Мы не передали ему предсказание врача, потому что у него и так было опухшее лицо и он разговаривал как в церкви. Спустившись из ее комнаты, мистер Морпурго угрюмо сказал, что ей лучше, чем он предполагал, затем попросил номер телефона ее врача и вздохнул:

– Нам нужно много специалистов.

Он немного посидел с нами, но не мог говорить. На пороге мистер Морпурго в первый раз в жизни поцеловал нас обеих и глухо пробормотал:

– Я не имею права быть в таком возрасте, когда ваш брат был так молод.

Мы снова ничего не могли сделать. Мы могли помочь ему не больше, чем маме. Я видела жизнь тех дней как графин из серого стекла, полный соленой воды, с собранными слезами. Повод для нашего горя был классически благопристойным: наш брат погиб за свою страну. Но наше горе было бесполезным. Соленая вода, пролитая на землю, не питает то, что там растет, а убивает его.

Мы не могли справиться с какой-нибудь частью этого времени и сделать ее добрее. Всегда был этот врач. Он привел не того специалиста, которого раньше часто посещала мама, а еще одного незнакомца, которому, очевидно, сказали, что мы с Мэри нерадивы и эгоистичны, а Кейт неуклюжа, и который называл маму маленькой леди. Он старался вдолбить нам этот вердикт специалистов и часто заходил, не столько для того, чтобы помочь маме, сколько для того, чтобы нам о нем напомнить. Было невыносимо думать, что в мирное время мы могли бы отделаться от этого похожего на катафалк клеветника; но любая война постоянно причиняет вовлеченным в нее народам разновидности пыток, применявшихся во времена Французской революции, когда голых людей, незнакомых друг другу, связывали вместе и бросали в реку, и мы не могли найти другого врача. К счастью, мама могла перехитрить большую часть своей боли. Когда внезапная гроза ударяла ей в голову, она могла найти утешение, задаваясь вопросом о том, почему звук, который она любила всю свою жизнь, теперь причиняет ей боль. Она начала справляться с чувствительностью своего тела, размышляя о ее причинах. Она интересовалась своим истощением и иногда говорила: «Я нашла новую кость». Но внезапно эта способность ее покинула. На четвертое утро она спросила, появилось ли в «Таймс» сообщение о смерти Ричарда Куина, и мы дали ей газету, в которую сами не заглядывали, потому что не могли собраться с духом. Наши имена появлялись в газете из-за приятных событий, которые с нами происходили, это должно было быть так же и для него.

Она попросила нас надеть ей очки. Те упали с ее лица, когда мама схватила газету обеими руками, пытаясь ее разорвать, и, не сумев, бросилась обратно на подушки, плача от жестокой, безысходной, звериной ярости. Пока мы не дали ей газету, она была не совсем нашей матерью, она была восковой моделью нашей матери, выполненной в уменьшенном масштабе и окрашенной скорее в цвет простыни, чем в цвет плоти. Теперь же стала обезьяной, которую подстрелил охотник.

Я не могла ее обнять, потому что это причинило бы ей боль. Я стояла совершенно неподвижно и молилась, чтобы мы все умерли. Газета упала с кровати на пол, и Мэри подняла ее.

– Отнять у него сына, – прорыдала мама.

Мэри протянула мне газету со словами:

– Зря ты позволила Корделии дать некролог. Нет ничего, что она не смогла бы обратить во вред.