И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

Потом я получил данные из закрытых архивов двадцатых годов, и там видно, что Михайлов действительно был очень крупный деятель. И в какой-то момент о нем пишет Сталин, что именно такой человек нам нужен в Коминтерне, который много знает языков. То есть его держали для определенных целей. А он все-таки выбрал свою собственную линию поведения. Я думаю, что общая картина террора должна быть немножко подправлена тем, что мы должны понимать: те люди, которые были политически ориентированы, как многие коминтерновцы, могли иметь собственную программу поведения. В частности, у Михайлова явно была такая программа: сам он ничего не делал против режима, но считал нужным ограниченное количество людей, которых определил и выделил среди писателей, держать в курсе всех происходивших событий.

Первый день войны, 22 июня, я помню по часам. Я именно в это утро не слышал радио. Обычно я его слушал, а здесь что-то меня отвлекло. Отец пошел куда-то по делам. По дороге его окликнул кто-то из соседей — Молотов выступает. И отец вернулся. Это где-то около 12 часов дня. Мы включили радио и услышали заикающегося Молотова, который при этом все-таки относительно спокойно говорил. Повторяли все время, повторяли безостановочно. И я должен был пойти к Пастернакам их позвать — у них радио не было и телефона не было. Борис Леонидович следовал своей установке, чтобы ничего не привязывало к городу, так что он по всем таким делам к нам приходил. Но Пастернаки сказали мне, что они уже все знают. У них сидел тогдашний ближайший друг Пастернака Федин, который попросил меня передать маме, что, когда она поедет в Москву, чтобы позвонила его жене Доре Сергеевне. Он без нее был на даче и просил сказать, что он ее заверяет: Москву немцы бомбить не будут. Я помню себя: «Константин Александрович, вы знаете, будут бомбить». Я упорствовал. А он немножко сердился на меня: «Нет, ты передай Тамаре Владимировне, что я очень прошу сказать Доре Сергеевне: не будут бомбить!» Я и до войны внушал всем, что война вот-вот начнется. Не верили. И также потом не верили, что будут бомбить. Еще много чему не верили.

Ну, собственно, первая большая воздушная тревога была 22 июля. Для всех, конечно, было потрясение, что они все-таки так легко смогли добраться до Москвы и начать ее бомбить.

Сталин не появился в первые дни. И про его выступление моему отцу рассказала женщина, приехавшая к нам из Радиокомитета. Дело было так. Сталина никто не видел, никто не слышал. Потом им вдруг сказали: «Сейчас будет у вас Сталин». Тогда была довольно примитивная форма общения с радио, запись могла осуществляться только в студии. Все это происходило в здании Центрального телеграфа, где находились телеграфные кабины Всесоюзного радио. Вошли Сталин с Ворошиловым. Ворошилов был в хорошем настроении и как бы толкал Сталина вперед, а Сталин находился в каком-то разжиженном и небоеспособном состоянии. Ворошилов наливает ему стакан воды: «Пей!» И потом так же повелительно: «Говори!» То есть Сталин просто не мог собраться, начать говорить. Ну, потом все-таки это: к вам обращаюсь я, друзья мои, братья и сестры… Тоже очень необычный тон для Сталина. Поэтому, что бы ни писали сейчас, что бы ни говорили, но факт — он находился в психофизиологическом необычном для себя потерянном состоянии.

Отец был в некотором патриотическом угаре. Ко мне приходил приемный сын Паустовского, который хорошо знал немецкий язык и что-то подслушал на своем приемнике по-немецки. Потом зашел отец, и я сказал: «Вот, немцы говорят, что они уже заняли такие-то белорусские и украинские города». Отец очень был недоволен, что мы слушали немецкое радио.

А затем мы идем с отцом и моим братом по нашему относительно большому участку перед дачей и видим, что к нам вдоль забора движется Леонов. С Леоновым мой отец тогда, до войны, довольно сильно дружил. Пожалуй, это был один из самых близких его друзей, кроме Федина и Пастернака. Леонов подошел к нам — мы с братом Мишкой стоим — и говорит отцу: «Ты знаешь, я хотел с тобой поговорить приватно». Я отметил это выражение. Немножко смешное. Леонов и писал такими необычными словами, но вот это было связано с манерой устной речи. Мы оставили их для приватного разговора, а потом отец проговорился, что Леонов приходил советоваться: в ожидании бомбежек собирают вагон с писательскими детьми, поедут в Татарию, давать ли на это согласие. Отец согласился. Они довольно долго разговаривали друг с другом, видимо, о том, что происходило на фронте.

* * *