И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

В Чистополе я с трудом вычерчивал линию фронта, потому что сводки Совинформбюро в тот год, когда армия просто бежала — не отступала, а именно бежала, — сводки были, конечно, искусственные. То есть они не все называли. Помню в сентябре вечер встречи с Асеевым. Асеев отличался вольностью на словах. Писал такие просоветские сочинения, а на словах очень даже ворчал. Он сказал: «Что происходит в Москве? Пастернака ставят на крышу дома, где живут писатели, ловить бомбы. Это все равно что Леонардо да Винчи поставили бы ловить бомбы».

* * *

А дальше существенные воспоминания моего отца о страшном дне 16 октября. Он вообще собирался остаться в Москве. И тут мы возвращаемся к загадочным проблемам его биографии — что он на самом деле думал. Ну, про Сталина он все знал, это безусловно. У меня есть на эту тему авторитетные свидетельства — не мои, но других людей, с которыми мой отец оказался вместе на леднике под Ташкентом. И там, на леднике, сказал одному из моих друзей, что Сталин — восточный деспот и ведет себя как восточный деспот. Никогда, ни с кем, ни в каких домах и даже в окрестностях нашей дачи он об этом не говорил. О том, что он остается в Москве, он рассказал Пастернаку, и Пастернак поэтому поставил к нам на дачу сундук с частью того, что ему прислали из эскизов отца, и там же были некоторые рукописи молодого Пастернака. Это все сгорело, когда горела наша дача…

Но где-то в середине дня 16 октября, когда немцы могли войти в Москву, к нему пришел живший этажом выше в Лаврушинском и недалеко от нашей дачи в Переделкине, то есть дважды сосед, Катаев. Мама не любила Катаева. Он был богемный человек, как-то не ее стиля. А отец с ним общался, они вместе гуляли по Москве, ходили через дорогу в Третьяковку… Катаев пришел с братом Петровым. Они, как и отец, были военные корреспонденты при Совинформбюро. Они ему сказали, что у них задание: им приказано привести Всеволода Иванова на вокзал, и все они должны вечером уехать с правительственным поездом. И отец говорил — по-моему, он даже записал у себя в дневнике, — что если бы он не выпил с ними тогда, может быть, все-таки не решился бы. А тут как-то естественным образом, по-товарищески поехали. Куда поехали? В здание ЦК. И отец мой записывает, что он беспартийный, а ему дают ликвидировать документы, которые надо в этот день уничтожить. Они, трое писателей — Всеволод Иванов, Петров, который «Ильф и Петров», и Катаев, — уничтожают документы с грифом «Совершенно секретно». А кругом дым, потому что эти же бумаги тут же жгут. Они готовятся к сдаче Москвы. 16 октября.

Правительство бежало в Куйбышев, куда не поехал Сталин. Он остался, говорят, по настоянию Жукова. В поезде, который вечером увозил из Москвы высших лиц государства, находился и мой отец. Там были члены правительства и иностранные миссии. Я помню, отец рассказывал о сэре Стаффорде Криппсе, английском после, который во время остановок выгуливал на станциях какую-то замечательно породистую собаку. Он ее вывозил в эвакуацию. При этих знатных иностранцах были молодые люди из нашего МИДа. И у отца возникло впечатление, что для них уже кончается советская власть, что они думают о сепаратном мире. Мой отец называл их «младотурками», считал, что они сыграют какую-то роль по отношению к тогдашнему правительству. Эти молодые люди вступили на карьерную лестницу после террора. Они как бы заняли освободившиеся места. Но они чувствовали, что кончается власть, что все это будет временно, во всяком случае, отец это так воспринял.

Седьмого ноября на параде в Куйбышеве, где мой отец как привезенный корреспондент присутствовал, Ворошилов произнес, а отец мне повторил его слова: «Я вас приветствую во второй временной столице Советского Союза». Никогда ни в каких документах не значилось это выступление. У отца было впечатление, что все кончилось.