И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

Загремел сумасшедший Урал.
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.

Тогда же я впервые услышал, как она читает стихи. Они были посвящены Ленинграду. Врезались строки, как первый снаряд взорвался в ее городе. Еще из того, что было в уткинском салоне, я запомнил чтение Уитмена Чуковским. Хотя переводы он сделал давно, ему, видимо, хотелось оживить атмосферу свободным стихом, верлибром.

Потом помню там Алексея Толстого. Он был перегружен разными чинами и званиями. В частности, он был член Комитета по Сталинским премиям. На заседание этого комитета выезжал в Куйбышев и, вернувшись, рассказывал нам о том, как он слушал Седьмую симфонию Шостаковича. Она получила тогда Сталинскую премию. Это было важно как первое признание после «сумбура вместо музыки» и вообще всего ужаса, который навалился на Шостаковича в 1936 году. И вот прошло пять лет… Толстой пытается нам словами рассказать про Седьмую симфонию, про ее знаменитое начало, звучащее как Болеро. Ну, по такой официальной трактовке (а есть разные трактовки Седьмой симфонии) это немцы на нас нападают или готовятся напасть. А неофициальная заключается в том, что это отражение гораздо более ранних впечатлений Шостаковича от сталинского режима. Ну, музыка, к сожалению или к счастью, не подвержена никаким способам проверки. Но Толстой все это рассказывает как историю с гитлеровской армией, которая нападает. И он, пораженный, говорит, постукивая по столу: «И вот вы знаете, там такой звук — тук-тук, не громче».

* * *

Папа пробыл в Ташкенте где-то полгода. И как только получил разрешение, вернулся в Москву. Оттуда ездил на фронт. Когда мы вернулись в 1943 году, он был под Вязьмой. А потом они вместе с Пастернаком, Симоновым и очень старым писателем Серафимовичем участвовали как военные корреспонденты в Курско-Орловском танковом сражении. И все время шли разговоры, что отца скинут к партизанам, поскольку он был известен как автор партизанских повестей гражданской войны. Но не сложилось… Когда наши войска наступали в Польше, отец был при армии генерала Цветаева. Это армия, которая вошла в Берлин. Так что он — из первых людей, которые вступили в имперскую канцелярию. Он видел трупы детей Геббельса и обгорелый труп, про который думали, что это труп Гитлера, а потом оказалось, что это один из двойников Гитлера. И дальше происходило опознание. Вот при этом всем он присутствовал. Он написал роман про взятие Берлина, но роман вышел только в журнальном варианте, а потом был запрещен.

В Берлине он встречался с Жуковым. С Цветаевым они выпивали, дружили, и генерал Цветаев ему сказал, что на фронт приехал из тюрьмы, где его подвергали китайской пытке. Над ним сутки капала вода. После этого он взял Берлин. Потом, правда, вскоре после германской капитуляции, сердце не выдержало — он умер. То есть сердце ему дало возможность взять Берлин.

В подворотне убили Михоэлса,
И застряли на улице тени.
Как ты хочешь, чтоб я успокоился?
И тебя сторожит преступленье.

Послевоенные годы в смысле позиции властей были гораздо хуже военных. Во время войны государство чуть-чуть более примирительно было настроено к народу. Даже цензура идейная ослабла. Намек на это есть в эпилоге «Доктора Живаго», когда говорят, что что-то там повеяло. Таки повеяло. И было такое ощущение, я просто помню его, что не до идеологических разборок. Кто-то даже и в верхах был, кто понимал, что важно выиграть войну, а с правильностью марксистских взглядов можно повременить немножко. А после войны опять. Я помню, мама приходит, страшно сказать, с какого-то заседания Совета министров, где ей и Маршаку просто заткнули рот, не дали ничего говорить, когда они хотели обсудить программы помощи малоимущим детям.

В Лаврушинском всё абсолютно развалилось. Несколько писателей были выделены из общей компании. В частности, Леонов стал таким вот самым главным, обласканным трижды, напечатанным и увенчанным. В такой степени такого безобразия литература до войны не знала. Все-таки довоенную жизнь в Лаврушинском я воспринимаю как остаток какой-то былой интеллигентности. Еще держалась привычка нескольких писателей водиться друг с другом, читать друг друга или хотя бы слушать то, что пишут. Пока еще жили так, что за столом обсуждалась проблематика искусства и культуры и не обсуждалось, за некоторыми исключениями, как побольше урвать у этого правительства.