И это взойдёт

В середине мая в усадьбу поехали контейнеры из Крыма и Средиземноморья. Много. В одних горшках ютились ничем не примечательные на вид курчавые зеленые кустики с морщинистыми листиками и пушистыми стеблями. В других – очень похожие на первые кусты, только с блестящими, липкими, заостренными листьями. Тоже весьма невзрачные. Но если бы кто-то заглянул в счета за эти «скромные» кустики, он бы раскрыл рот от изумления – нестандартный заказ стоил дороже, чем самые шикарные сортовые розы или даже крупномеры. Обычно никому и в голову не приходит высаживать в наших широтах ладанники – нет ни одного шанса, что они переживут здешнюю зиму. А мне вот пришло…

Мало кто может позволить себе завозить их сразу кустами, а не рассадой. Поленов мог…

Далеко на юге кто-то выкапывал по моему заказу на средиземноморских и черноморских побережьях и склонах гор эти невероятные цветы и усаживал в контейнеры. К счастью, растения, выросшие на щедром юге, как правило, легко пересаживаются, в отличие от расцветших на жалких северных почвах. Чтобы вытянуть из неласковой земли достаточно питания, северным кустикам приходится развивать такую мощную корневую систему и так глубоко прорастать в родные камни, что их уже нельзя пересадить, не повредив бесповоротно. Они слишком привязаны к своей земле и корням. Те же, кто вырос в тепле и довольстве, обходятся довольно скромной корневой системой и легко прощаются с родиной.

Поленов. Секретная радость

Он ехал по Москве: такой новой, такой переделанной. Все старые дома превратились в новостройки. А ветхие дворы, заросшие крапивой и покрытые щербатым асфальтом, – в оазисы европейскости со стрижеными газонами и блестящей новенькой плиткой. Лучше ведь стало. Очевидно лучше. Наряднее. Но… чужое. Какое-то все не близкое, не из его юности. А ведь должны быть такие места, которые вызывают ощущение «хочется вернуться». Где все постоянно и неизменно. Где всегда настигает чувство, что большего тебе и не нужно. А значит, можно не суетиться, не думать о мелочах, а попытаться нащупать что-то главное. И вот навели лоск повсюду и уничтожили это ощущение «время не властно». Не к чему возвращаться. Все снесено, замощено и перестроено. И может заново быть перепаханным и перестроенным. Нету смысла. Нету главного. Нельзя ничего полюбить, нельзя ни к чему прикипеть сердцем – все может быть изменено помимо твоей воли и заменено ненастоящим. Новое побеждает давно существующее. Новое может нравиться. И даже должно нравиться, поправил себя Поленов, положение обязывает, – как все «инновационное». Как все, на чем есть печать «драйв», «актуальность», «современность». Но это… нельзя полюбить. Хотелось укрыться от всего прогрессивного в своем, уютном, обжитом. Когда ворота усадьбы распахнулись перед автомобилем, он с облегчением открыл окно автомобиля и глубоко вдохнул. Наконец-то… Тут же, едва очутившись на своей территории, велел затормозить и вышел из машины. Дальше пошел пешком. Собака почувствовала возвращение хозяина и мчалась от крыльца. Длинная шерсть развевалась, уши трепетали на ветру. Кинулась к нему, подставляя бока, облизывая руки, которые тут же потянулись гладить. Добежала с ним до дома Флоры и сына. Сын лежал в детском шезлонге, сучил ручками и ножками. Самозабвенно расплывался в беззубой улыбке. Чему?

Дети и собаки – как они достигают такого упоения жизнью? Такой радости? Хотелось оставаться с ними, держать их возле себя и напитываться этой радостью.

Он ведь не хотел ребенка. «Точно не от нее и не сейчас. И вообще, эта тема закрыта», – так он себе говорил. Помнил, что беременность воспринял как проблему. Как угрозу его положению. И вот внезапно – счастье. Опасность и счастье оказались тесно сплетены. Счастье или свобода. К счастью идешь, отказываясь от свободы.

В последние недели он много думал об отце. О том, что окончательно воплотит что-то, заложенное им. Что больше не может смотреть на свою жизнь как на что-то изолированное. Что только теперь, сам став отцом, нашел своего отца, хотя тот был всегда рядом и воспитывал его в любви. Теперь, когда отца давно уже нет на свете, он вдруг во всей полноте ощутил, что папа всегда рядом. На каком-то другом уровне. И что истинная жизнь начинается с жертвы, даже если это будет последнее действие в этой самой жизни. Жертвуя безопасностью, свободой, покоем, ты получаешь самого себя, свою правду.

Что-то перевернулось в душе из-за ребенка.

Он вынул малыша из шезлонга, взял на руки. Приятная тяжесть, запах молока и детской какашки, глаженого белья. Флора тревожно взглянула – он не заметил. Закинул ребенка на плечо и, похлопывая по крошечной, хрупкой, словно щенячьей, спинке, пошел в сад. Целовал и гладил. Дул в носик и щекотал пятки. Крутил и качал. Нюхал макушку и гладил тонкие волосики.