И на дерзкий побег

— А что? Предложение интересное, — пошевелил пальцами на ногах танкист. — С какого перепугу мы должны подчиняться ворам? По мне, их лучше взять к ногтю.

— Я убивать люди больше не хочу. Это плохо, — покачал головой удэгеец.

— Так ты ж немцев стрелял, как белок?

— Э-э, то совсем другое дело, — отмахнулся рукой.

— А по мне, надо соглашаться, — наморщил лоб Шаман. — Я теперь ворам враг. А они мне. Ну а ты, Алексей, как? — взглянул на невозмутимо сидевшего Громова.

— Как все, — зевнул тот. — Можно и так, и эдак.

Мнения разделились, все уставились на майора.

— Мне война вот где, — приподнявшись, Николай чиркнул ребром ладони по горлу.

Возникло молчание, а затем Трибой сказал:

— Большинство против. В таком разе, братва, едем дальше.

Повернулся набок и захрапел. В мутное окошко над головой глядел серп месяца.

Утром, после завтрака в бараке нарисовался Жох. В кепке-восьмиклинке, теплой шерстяной ковбойке и штанах с напуском, заправленных в хромовые, гармошкой сапоги.

— Подумали? — держа руки в карманах, подошел к нарам, где сидели лосевские. Оглядел.

— Мы едем дальше, — сказал за всех Шаман.

— Так Артисту и передай.

— Вот оно значит как? — вскинул по блатному бровь. — Ну так хрен с вами, — харкнул на пол. И, повернувшись, враскачку двинулся обратно.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

А ты не вейся на ветру.

Эх, карман, карман ты мой дырявый,

А ты не нра… не нравишься вору!

— затянул песню.

— Точно жох[66],— хмыкнул Громов.

А Василий нахмурился:

— Глаз у него плохой. Мёртвый.

— Слышь, Паша, — подвинулся Трибой к Шаману. — Вот ты говорил, этот самый Артист в прошлом налётчик. А чем занимался ты?

— Слесарил.

— Да нет. Я имею в виду, когда был блатным.

— Я ж сказал, слесарил. Это те, кто лазит по квартирам. Иначе — домушники.

— Получается, имеются и другие квалификации? Будь другом, расскажи.

— Зачем? — покосился. — Тоже хочешь приобщиться?

— Да нет, просто интересуюсь.

— Расскажи, Шаман. Мне тоже любопытно, — сел с другого боку Василий.

— Ну ладно, — положил ногу на ногу. — Значит так. Первая и самая уважаемая профессия — ширмач или карманный вор. Работает обычно в людных местах: на рынках там, в трамваях, кинотеатрах. Один или в паре. Единственное орудие труда — писка. Это остро заточенный гривенник или бритва. Потом, конечно, мы, слесаря. Квартиру обнести это вам не фунт изюму. Её надо присмотреть, чтоб было чего взять, подобрать ключи или вскрыть отмычкой. В крайнем разе фомкой. Тут работают трое-четверо. Ну и куш больше. Дальше идут майданщики — это которые воруют на вокзалах и в поездах. Ничего работа, но на любителя. Приходится много ездить. Есть ещё медвежатники — те курочат сейфы, каталы — обыгрывают фраеров в карты, и ещё штук двадцать профессий. Всё по интересам. Самые поганые — гопники, они же налётчики и мокрушники. Для них человека пришибить, что муху.

— Да, — прогудел Громов. — Специальностей больше, чем на флоте.

— Умельцы, однако, — почмокал губами Узала.

Лосев помалкивал. Он такое уже знал. Рассказывали когда-то бойцы его штрафной роты. А также он понимал, что с блатными ещё предстоит схлестнуться. И пребывал в раздумьях.

Как и предупреждал Артист, спустя три дня карантин закончился. Большую часть военного этапа оставили для последующей отправки в местные лагеря. Вторую, три сотни человек (там оказалась и группа Лосева), приказав взять вещи, ранним утром погнали в порт.

Навстречу летел холодный ветер, вышибая слезу. В небе клубились тучи. Ниже плыл стрелою портальный кран, доставляя на берег грузы. У причалов, в свинцовой воде застыли несколько судов и барж.

Ворота с пулеметной вышкой рядом, скрипя, отворились, раздалась команда «Вперёд!» Зашаркали подошвами. Подвели к одному из судов. С высокой надстройкой, черными крутыми бортами и чуть дымящей трубой. На носу белой краской значилось «Джурма».

Спущенное на воду более двух десятков лет на верфях Роттердама, оно имело название «Бри-эль» и в 1935-м было куплено СССР, получив новое имя. «Джурма». В переводе с эвенкийского — «Светлый путь». Использовалось судно для перевозок грузов и заключенных по маршруту Владивосток — Магадан. Через четыре года в районе пролива Лаперуза заключенные устроили на борту судна бунт, требуя захода в иностранный порт. Бунт был жестоко подавлен. При этом несколько десятков арестантов были убиты и выброшены за борт на корм рыбам.

На пароход по крутым носовому и кормовому трапам уже шла погрузка. Конвой с двух сторон подталкивал в спины, сотни ног звенели по ступеням.

— Всё равно не поеду, в гробину мать! — истошно донеслось сверху, вниз полетел человек.

«Шух!» — взлетели вверх брызги и опали. Больше не появился.

Погрузка застопорилась, возник шум, «Продолжать движение!» — активно заработали прикладами солдаты. Возобновилась.

— Да, видать, нельзя было тому бедолаге в Магадан, — сказал кто-то из стоящего этапа.

Как только последний из подымавшихся исчез, стали грузить военных.

— Шевели копытами! — усердствовал конвой.