И равнодушно смотрят небеса...

Меня разбудил лязг открываемой двери: «На выход!» «Неужели отпустят?!» — это первое, что мелькнуло в мозгу. Какое там! Меня повели на четвертый этаж: приехала Надеенко.

Я не стану подробно рассказывать о методах ведения допросов этой женщиной в течение

последующих шести (!) дней моего пребывания в ИВС. Угрозы, мат, запугивания, что

посадят жену, а детей отдадут в интернат, что я получу «десятку» — и все только ради

одного: дай показания, что Знаменный вымогал у вас видеокамеру и получил ее как взятку

за кредит. «Ты мне на хрен не нужен, мне нужен банкир, ты понял? Давай рассказывай все, что знаешь!» Два раза меня допрашивали даже ночью. Но я стоял на своем: такой

информацией не владею. Она бесилась, обзывала меня на все лады, а однажды привела с

собой знаменитого на весь Харьков капитана Горошникова — жуткого краснорожего типа,

о котором рассказывали, что он, будучи за рулем конфискованной машины в дрибадан

пьяный, застрелил гнавшегося за ним на мотоцикле гаишника, отчего стал «вечным

капитаном», выполнявшим для милиции грязную работу, в том числе страшно пытал

подследственных. «Ты знаешь, кто это?» — улыбаясь, спросила меня Надеенко. Я не знал.

Они оба заржали. «Ничего, скоро познакомишься с капитаном Горошниковым!» Я замер от

ужаса: о нем мне рассказывал Знаменный, который познакомился с ним еще при первом

задержании. Но в этот раз мне повезло: уходя, он слегка рубанул меня по загривку ребром

ладони, свалив меня на пол, и пообещал, что скоро опять свидимся. Надеенко внимательно

следила за моей реакцией. Конечно же, мне было страшно! Однако своих показаний

менять я не собирался. Был еще один из ее помощников по фамилии Гаврик, который

попытался взять меня «психологической атакой»: на ночном допросе в течение почти

шести часов он мне задавал один и тот же вопрос: «Куда дели аппаратуру?» Поначалу я

отвечал на разные лады, что не знаю, о чем вообще идет речь, но потом понял, что он

просто давит на мою психику, пытаясь меня сломать и заставить говорить то, что они

хотели услышать. Я тоже отморозился, и стал вместе с ним твердить один и тот же ответ, чем быстро вывел его из себя. Каждую секунду я ждал, что он наброситься на меня с

кулаками, но, видно, такого приказа ему дано не было, и все это время мы, как два идиота, играли в эту странную игру, которая ничем не закончилась. Больше я его не видел.

Окончательно не потерять чувства времени помогали утренняя и вечерняя проверки. Это

тоже был своеобразный ритуал. В хату заходили начальник смены и дежурный по

коридору, арестованные должны были построиться в шеренгу, начальник читал фамилии, а

мы в ответ должны были назвать свои имя и отчество. В это же время дежурный лупил по

решетке «киянкой» — не подпилена ли? Звучал вопрос: «Жалобы есть?», и двери за ними

закрывались. Жалобы были у многих, но никто не обращал на них внимания. Врача могли

вызвать только в случае, если арестованный не мог подняться с нары.

На второй день моего пребывания в ИВС ко мне пришла нанятая моими родителями

адвокат. Эта женщина, как выяснилось, никогда раньше не вела уголовные дела, только

гражданские. Но она вполне могла поддержать меня на предварительном следствии. Я

несказанно обрадовался, когда она, прижав палец к губам (во всех допросных кабинетах

стояла прослушка), украдкой передала мне письмо от моих родных. Прочтя, я тут же

вернул его обратно, но долгожданная надежда все же появилась: они делали все, чтобы

меня освободили под подписку о невыезде. Оказалось, что они мне передавали продукты и

сигареты, но ничего не дошло, все «раздербанили» между собой менты.

После этого почти все допросы проводились в ее присутствии, и прихода адвоката я ждал

как манны небесной — единственная связь с «большой землей». Но несколько раз меня

все же допросили без присутствия адвоката. Надеенко, в отличие от меня, прекрасно

знала, что нарушает закон, но, ласково мурлыкая, убеждала, что «…тут нужно утрясти

одну маленькую незначительную деталь, и все». А я, дурак, соглашался, и вместо

«парочки минут» допрос затягивался на долгие часы.

По прошествии многих лет, когда этот кошмар давно уже позади, я могу с уверенностью

заявить: самые главные ошибки все подследственные делают на предварительном

следствии. Именно тогда решается их судьба, именно первичные показания, несмотря на

методы их получения, прежде всего учитываются в суде. «Ты подпиши, а на суде всегда

сможешь отказаться, скажешь, что было оказано давление», — могут посоветовать

«добрые» сокамерники. Бред! Если обвиняемый на суде начинает вдруг отказываться от

своих первичных показаний, ссылаясь на грубое давление со стороны следствия, ему

потребуются титанические усилия, чтобы доказать, что эти показания не соответствуют

действительности. А если новые показания обвиняемого напрочь перечеркивают

генеральную линию следствия, сведя на нет все его усилия по созданию «железной»

доказательной базы, то суд однозначно станет на сторону следствия. И тогда вам,