И в горе, и в радости

А было ли все по-другому лучше? В принципе. В машине по дороге домой я думала о нашей жизни в Оксфорде с ее прогулками и выходными, обедами и беседами об авторах книг, мини-перерывами и выставками, важной работой Патрика и моей очень незначительной работой. Мне эта жизнь нравилась не больше и не меньше, чем в Лондоне. Прошло почти два года. В единственном, что имело значение, Оксфорд ничем не отличался и не был лучше. Происшествия на полу ванной по-прежнему случались – Ингрид имела в виду времена, когда я была так напугана, или инертна, или каким-то иным образом подавлена депрессией, что не могла выбраться из того угла, в который она меня загоняла, пока Патрик не приходил, не протягивал руку и не поднимал меня. Потом, как и всегда, через день, через неделю, через какое угодно время, я могла заходить в ванную и не думать о том уголке, где я прежде дрожала, плакала, кусала губу, молилась, – разве что о том, что там не мешало бы пройтись шваброй.

Из отсека под радио торчал рецепт. Я заблаговременно положила его туда, чтобы заметить его и не забыть остановиться и закупиться по пути домой. На светофоре я его вынула. По какой-то причине фармацевтическая компания решила сделать свой самый мощный антидепрессант жевательным, чтобы он распадался при первом контакте с языком страдающих взрослых, покрывал его стойким вкусом ананаса, а затем собирался в виде похожих на песок гранул в складочках рта, вызывая язвы на деснах, прежде чем превратиться в липкий комок, прожигающий внутренности.

Я так долго его принимала. Я принимала его еще до того, как мы с Патриком поженились. Я принимала его, когда начала бросаться вещами и когда попала в больницу. Я была на нем и сейчас. Я не стала чувствовать себя по-другому или лучше.

В тот вечер я сказала Патрику, что перестану его принимать, потому что он ничего не дает. Я сказала:

– Не вижу смысла. Я точно такая же, как раньше. – Я смотрела, как он готовит ужин.

Он сказал:

– Хочешь, чтобы я записал тебя на прием к врачу, чтобы она могла подсказать, как с него слезть?

– Нет. Ты просто с него слезаешь, не принимая его.

Патрик остановил свой нож на полпути к луковице и положил его рядом с доской.

Я сказала, что все в порядке.

– Я делала так миллион раз. И к врачам я больше не хочу. Я просто хочу жить. Я так устала, Патрик. Мне было семнадцать. – Я зажмурилась, чтобы не заплакать. – А сейчас мне тридцать четыре.

Он сказал, что понял: прошло много времени – и подошел, позволив мне надолго замереть в его объятиях. Уткнувшись лицом ему в плечо, я сказала:

– Я вообще не хочу больше принимать таблетки. Не могу проглотить больше ни одной.

Не знаю, почему я добавила «пожалуйста».

Патрик положил руку мне на затылок. Он сказал «конечно, все в порядке». Он предпочел бы, чтобы я прекращала прием антидепрессантов под наблюдением врача, но он понимает, как я хочу просто отказаться от всего, потому что думаю, что это не помогает. Он сказал «кто знает».

– Может быть, это просто ты.

* * *

Я спросила Ингрид, чем можно предохраняться вместо таблеток. Она рассказала мне про импланты. Когда я трогала внутреннюю сторону руки, я чувствовала его под кожей.

* * *

Следующий год ничем не отличался от предыдущего. Ближе к его концу Ингрид позвонила и сказала:

– Серьезно, ну почему я всегда делаю тесты на беременность в туалетах «Старбакса»?

И на этот раз, сказала она, это «Старбакс» в Суиндоне, что было еще хуже.

– Ты беременна?

– Ну конечно.

– А у тебя разве не стоит имплант?

– Я не успела. – Ее рыдания зашумели в моем ухе как помехи, а затем я услышала, как она сказала: – Трое детей младше гребаных пяти лет, Марта.

У семьи Хэмиша есть дом в Уэльсе. Когда Ингрид обзавелась тремя детьми младше гребаных пяти лет, она стала заставлять меня ездить с ней туда каждый раз, когда Хэмиш уезжал по работе, хотя это угнетало нас обеих. В этом доме было нечего делать. В ближайшем городе находился супермаркет «Моррисонз», развлекательный центр и отвал шлака.

В первый раз, когда мы туда поехали, ее ребенку исполнился месяц. Поскольку все трое спали на заднем сиденье, когда мы въезжали в город, нам нельзя было останавливаться. Ингрид сказала, что мы будем кружить вокруг отвала шлака, пока не закончится этот чудесный микропраздник.

– А тебе не кажется, – она включила поворотник, – что нельзя пошутить о куче шлака смешнее, чем просто сказать «куча шлака»?

Я сказала ей, что это лучший объективный коррелят, который я когда-либо слышала. Она отвернулась от руля с раздраженным видом.

– Можешь, пожалуйста, не произносить слова, которые, как ты знаешь, я не понимаю, потому что у меня сейчас мозг, как комок влажных салфеток.

– Это когда соединяешь какие-то две вещи в стихотворении и они заставляют читателя испытывать те эмоции, которые ты захочешь, поэтому тебе не нужно прямо их называть. Например, если напишешь «куча шлака», это избавит тебя от необходимости описывать болезненное экзистенциальное отчаяние.

– Я не просила тебя объяснять, но ладно. – Одной рукой она потянула себя за хвост. – А папа знает об этой штуке? Может, это принесет ему деньги.