«И вечной памятью двенадцатого года…»

Тем не менее Н. Муравьев отказывается от условного литературного героя, героя-маски, заменив ее полностью автобиографическим образом мемуариста – юного офицера гвардейского Семеновского полка. В его «Записках» исчезает деление действительности на действительность, достойную быть запечатленной на бумаге, и «низкий быт», который обычно прятали от посторонних глаз. Напротив, Муравьев, не стыдясь, передает самые прозаические факты жизни. Вот братья Муравьевы, Николай, Александр, Михаил, при отступлении русской армии к Москве, в «прожженных толстых шинелях и худых сапогах», «обносились платьем и обувью и не имели достаточно денег, чтобы заново обшиться»[189], так что у них завелись вши. У самого автора «открылась цинготная болезнь, но не на деснах, а на ногах»[190]. Определенная тенденция к дегероизации заметна и в изображении других героев его «Записок». Так, «вихорь-атаман», по определению В. Жуковского, М. Платов у Муравьева оказывается пьяным в день Бородинского сражения. Характеризуя командира Харьковского драгунского полка Д. Юзефовича, Муравьев пишет: «Юзефович был человек умный и образованный, но говорили, что он любил пограбить»[191].

Можно сказать, что в «Записках» Муравьева сюжет впервые начинает диктоваться самой жизнью, а не априорно существующим авторским замыслом, как это было зачастую в «Письмах» Ф. Глинки и «Походных записках» И. Лажечникова. В лапидарных, «неукрашенных» строках мемуарного текста Муравьева отчетливо проявляется зарождение новой – реалистической – манеры русской прозы.

Для сравнения: во французской литературной традиции А. Бейль, вошедший в историю как писатель Стендаль, сделал опыт московского отступления важнейшим эстетическим фактом при оценке не только современного, но и классического искусства. В трактате «Расин и Шекспир», передающем эстетические переживания французов начала 20-х гг. XIX в., Стендаль считает своим долгом предупредить читателя, что не может восхищаться поэзией аббата Делиля, специально созданной для народа, «который при Фонтенуа, сняв шляпы, говорил английской пехоте: “Господа, стреляйте первыми”. “Требуют, чтобы такая поэзия нравилась французу, который участвовал в отступлении из Москвы!”»[192].

При этом надо учитывать, что важнейшей чертой, характеризующей культурно-исторический менталитет людей наполеоновской эпохи, была ориентация человека на «законы чувствительности» как важнейшую черту исторической психологии человека. Не случайно одним из самых известным афоризмов Наполеона, обращенных к армии, был призыв «Будьте всегда добрыми и храбрыми»[193]. Мужество, не облагороженное чертами высокого гуманизма, носящее оттенок свирепости, неизменно подвергается резкой критике. Само собой разумеется, что чертами чувствительного человека наделяется в мемуарной литературе и Наполеон. Достаточно вспомнить гуманное отношение французского императора к русским раненым в записках Филиппа де Сегюра, польского графа Романа Солтыка или генерала Марселина де Марбо.

Эталонное чувствительное поведение требовало в идеале гуманного отношения ко всем людям, будь то неприятель или мирные жители завоеванной страны. Так, все французские мемуаристы – Ц. Ложье, Е. Лабом, Вьене де Маренгоне, А. Монтескью-Фезензак, Делаво – с огромным сочувствием пишут о страданиях русского населения Москвы в охваченном пожаром и грабежом городе и по мере сил и возможностей стараются их облегчить.

Жестокий финал кампании 1812 г., когда тысячи людей (прежде всего французов) были обречены на смерть от холода и голода, утонули или были раздавлены в давке при березинской переправе, провоцировал неизбежный конфликт между чувствительностью как нормативным этическим каноном эпохи и правдой голого факта мемуарного текста.

Мемуаристы, как правило, переживают жесточайший нравственный кризис, испытывая нестерпимые муки совести от того, что повседневная практика этого «ужасного отступления» зачастую давала образцы далекого от идеалов чувствительности поведения, искажая благородную природу человеческой души. Даже романтичный Ц. Ложье, описывая переправу через Березину, вынужден был признать: «Надо сказать правду, что этот поход (в чем заключается весь его ужас) убил в нас все человеческие чувства и вызвал пороки, которых в нас раньше не было»[194].

Об этом же свидетельствуют и другие мемуаристы великой армии: Л. Ф. Лежен и О. Тирион, В. де Маренгоне и М. Комб, А. Ж. Б. Бургонь и Е. Лабом.