«И вечной памятью двенадцатого года…»

Однако, несмотря на жестокость подобных откровений, нарушение самим автором-мемуаристом эталонного чувствительного поведения обычно рассматривается им как непростительный поступок, заслуживающий всяческого осуждения и порицания. Так, сержант А. Ж. Б. Бургонь вспоминает, как во время отступления ему самому «привелось поступить бессердечно по отношению к истинным друзьям». Бессердечие было связано с нежеланием автора мемуаров поделиться своей «добычей» (несколькими мерзлыми картошками, спрятанными в ягдташ) cо своими товарищами, жестоко страдающими от голода: «…с моей стороны это был эгоистический поступок, который я никогда себе не прощу!»[195]

Поэтому можно сказать, что, несмотря на все ужасы отступления, на все «обесчеловечивание» человека, мемуаристы в целом не теряли своей веры в идеалы добра и гуманизма. Поэтому, искренне ужаснувшись глубине человеческого падения в дни бедствий и отчаяния, они все же сохраняют свою веру в чувствительность человеческого сердца, в «инстинкт человечности, от природы заложенный в наших сердцах»[196].

Так, тот же Бургонь, правдиво описав возмутительные случаи, в которых торжествует эгоизм и равнодушие людей (в том числе и самого мемуариста!), все же заключает: «Надо прибавить, впрочем, что хотя во время этой бедственной кампании было совершено много жестокостей, зато попадалось и немало поступков человеколюбия, делавших нам честь, – не раз случалось мне видеть, как солдаты в продолжение нескольких дней тащили на плечах раненых офицеров»[197]. Подобные эпизоды можно найти в воспоминаниях О. Тириона, Кастеллана, Ц. Ложье.

Только в атмосфере подобного сознания могла возникнуть и воплотиться на практике гуманистическая проблематика «Капитанской дочки» или неоконченной повести «Рославлев» А. С. Пушкина, во французской словесности – «Неволи и величия солдата» А. де Виньи.

Именно этим обстоятельством можно объяснить тот факт, что правда голого факта о Наполеоновских войнах в целом отвергалась литературной традицией XIX в. Вплоть до 1868 г. (Русский архив, № 12) не печатались «Рассказы из истории 1812 года», собранные А. Н. Олениным, государственным деятелем, историком, почетным членом Петербургской академии наук, директором Императорской публичной библиотеки. Среди лапидарных исторических анекдотов, составляющих сборник, было очень много свидетельств жестокости со стороны неприятеля, включая убиение младенцев в Божьих храмах, «из коих вырванная внутренность послужила им к украшению» (свидетельство генерала барона Винценгероде)[198].

Как правило, подробное описание обоюдных зверств не попадало на страницы исторических романов М. Загоскина, И. Лажечникова, Ив. Калашникова, Р. Зотова. Хотя конкретный фактографический материал, взятый из мемуарных текстов, авторы романов использовали очень охотно. Это объяснялось тем, что подобная правда голого факта противоречила эстетическим канонам русской литературы того времени, принадлежала как бы «вторичной», низкой действительности бытия, оскорбляющей нравственные чувства читателей. Подобное отношение к правде голого факта было характерно не только для литературной ситуации 1830–1840-х гг., но и для более позднего времени. Так, Л. Н. Толстой в окончательном варианте романа «Война и мир» отказался от введения в него сцен, изображающих ужасы народной партизанской войны, ограничившись созданием колоритной и противоречивой фигуры Тихона Щербатого. Когда Н. Некрасов в 1856 г. написал стихотворение «Так служба! Сам ты в той войне…», сюжетом которого послужил рассказ генерала Павла Тучкова о том, как крестьяне– партизаны последовательно зверски убили французского офицера, его жену и детей, и напечатал его, то это вызвало взрыв возмущения литературного критика Аполлона Григорьева, назвавшего поэта «больным» человеком.

Важнейшим негативным аспектом взаимоотношений русских и французов эпохи 1812 г. было «якобинское безбожие» французов, которое обычно указывалось как одна из причин «озверения» против французов русского народа. И это касается не только ростопчинских афишек. Церковь, превращенная в конюшню генерала Гильемино, упоминающаяся в «Письмах русского офицера…» Ф. Глинки, впоследствии появится в романах М. Загоскина и Г. Данилевского как свидетельство нравственного падения неприятеля.