«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Наконец, третья причина, по которой статья Латуша осталась невостребованной в России, это, как можно предположить, ее «темный» стиль126. Латуш не называет ни одного современного имени, и потому объекты его полемики (Гюго, Сент-Бёв, Нодье) остаются скрытыми от наблюдателя, недостаточно погруженного во французский литературный контекст. Об этой статье можно сказать то же, что Вяземский в статье «Несколько слов о полемике» сказал о критике русской: «Не знающий ни сплетней нашей литературы, ни частностей домашних тех или иных критикуемых авторов ничего не поймет, читая критику на сочинение, которое он и читал. Тут авторы говорят как будто между собою, мимо читателя, намеками, наречием отдельным. Со стороны слышишь, что они бранятся; но за что, но о чем, но на каком языке? не понимаешь» [Вяземский 1984: 109].

Латуш, например, пишет:

Один приятель, убоявшийся недостатка в приятелях, недавно ради того, чтобы возбудить чувствительность публики, уподобился хитроумным попрошайкам, щеголяющим поддельными язвами. Он не устрашился той сомнительной славы, какую дарует чахотка, и раз уж один бессмертный гений благородно расстался с жизнью на эшафоте, притворился мертвым посреди площади. Тот, кто метафорически умирает прежде своей книги, рискует получить похвалы лишь из милости и пойти за собственным гробом в полном одиночестве.

Только очень искушенный читатель догадается, что здесь имеются в виду Жозеф Делорм, от имени которого Сент-Бёв издал первый сборник своих стихотворений, и Андре Шенье, казненный во время якобинского Террора, а сказанные в другом месте слова о «знатоках, которые упивались каскадами дифтонгов» подразумевают Шарля Нодье и его рецензию на «Оды и баллады» Гюго в газете «Quotidienne».

Таким образом, хотя французская литература была для русских литераторов пушкинского временем сферой чрезвычайно близкой, можно констатировать, что они откликались отнюдь не на всё, причем порой объекты их «невнимания» ничуть не менее любопытны, чем предметы их внимания.

Например, на фоне статьи Латуша становится понятно, насколько субъективно и избирательно прочел Пушкин стихотворения Сент-Бёва – одного из главных «антигероев» этой статьи. Пушкину, как известно, очень понравился первый стихотворный сборник Сент-Бёва – «Стихотворения Жозефа Делорма» (апрель 1829); ко второму же сборнику, появившемуся в марте 1830 года, он отнесся куда более скептически:

В прошлом году Сент-Бёв выдал еще том стихотворений, под заглавием «Les Consolations». В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился. Словом сказать, и вкус и нравственность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком. К несчастию, должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте [Пушкин 1937–1959: 11, 201].

Из этого ироничного комментария видно, что Пушкин не обратил особого внимания на авторское предисловие к «Утешениям», датированное декабрем 1829 года (а статья Латуша, напомню, вышла в октябре того же года) и посвященное преимущественно воспеванию дружбы и отделению дружбы ложной от дружбы истинной, каковой объявляется дружба самого Гюго. Между тем французские рецензенты, хорошо помнившие о статье Латуша, прекрасно различили в этом предисловии ответ Сент-Бёва на латушевские обвинения. В мае 1830 года анонимный рецензент эфемерной газетки «Романтическая трибуна» (La Tribune romantique) начинает свою заметку об «Утешениях» следующим рассуждением: