«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Снисходительность судей сбивает их с толку и не позволяет развиваться их талантам. Они почивают на лаврах и увенчивают себя безуханными пальмовыми ветвями; самый ничтожный рифмоплет уподобляется ныне Вер-Веру и гибнет, закормленный сластями критиков128. Нескольким людям прямым и одиноким наскучило такое множество разочарований, им претят спесь и бахвальство, порождаемые этими апологиями. Мы, в отличие от многих, подобной приязнью не избалованы и от нее не выигрываем; однако все здравомыслящие люди, подходящие к делу беспристрастно, желают призвать льстецов к ответу и требуют этого так настоятельно, как если бы речь шла о публичном покаянии.

Кто же так сильно переменил наши литературные нравы, что все литераторы поделились на князей и царедворцев, на великих людей и их прислужников, а вернее сказать, на шарлатанов и их сообщников? Кого здесь обманывают? Кто лишил нас права на эпиграмму, кто вычеркнул благородную сатиру из списка наших свобод? Кто выдал невинное острословие за отвратительную злобу, а чувство справедливости – за черную зависть? Никто, насколько мне известно, не сожалеет об обыкновениях старинного поэтического порядка. Брань, которою предшественники наши обменивались на глазах у праздного сброда, словари оскорблений, которыми они бомбардировали друг друга, упреки в безбожии и педантстве, равно как и прочие классические любезности, – не то наследство, каким стоит дорожить; но разве не можем мы избежать обеих крайностей и уберечься не только от глупостей, но и от пошлостей?

Надо признать, что старый Аристарх с его сердитым умом умел лучше возбуждать дух соревновательности, чем все наши универсальные кадильщики. Гражданская война старцев, живших прежде Буало, как сказал бы один нынешний филолог129, укрепляла отвагу и изостряла таланты. Давать больше, чем должно, так же несправедливо и предосудительно, как не платить по долгам: и то и другое нечестно, недаром с тех пор, как мы все выбились в гении, талант сделался вещью чрезвычайно редкой.

Зло это, на которое мы, движимые пламенной любовью к искусству, указываем первыми, проистекает, возможно, из намерений весьма возвышенных и чувства весьма благородного. Предположим, что маленькая секта апостолов, исповедующая новые верования, объявит себя гонимой и затворится в своем кругу. Понятно, что апостолы воспылают любовью друг к другу; в катакомбах люди всегда начинают с нежной любви, пусть даже кончают злобными гонениями. Апостолы будут опираться один на другого ко взаимной пользе и, чувствуя, что настала пора побороть тысячу предрассудков ради обретения поэтической независимости, послужат правому делу ревностно, а порой и успешно.

Но стоит опасности рассеяться, как дружба сделается спекуляцией; тщеславие послужит для завязывания полезных знакомств, а человеколюбие окончится ровно тем же, чем и началось, – любовью к самому себе. Конгрегация диковинных рифмачей обернулась группой заговорщиков, собравшихся ради взаимного поклонения; школяры, делающие первые шаги в поэзии, заключили союз для ниспровержения всех признанных авторитетов. Если вы не наделены в превосходной степени способностью рукоплескать собеседнику, преисполняться бескрайнего энтузиазма, доводить свой восторг до экстаза, советуем вам держаться подальше от дома, где собираются эти люди, которые убедили самих себя в том, что «век им принадлежит»130, скромно нарекли сами себя Сенаклем131 и распределили между собой роли мучеников и богов. Все они, и боги, и мученики, алчут речей, свидетельствующих об их преображении, и обивают пороги редакций, выпрашивая у газетчиков лживые рецензии. Все они превращают похвалы в десятину, в каждодневную кабалу; хвалы – это молитва, которая возносится в ультраромантической церкви с утра до вечера; это повинность, уплаты которой всякий, кто прочел стихотворение, поделился замыслом, похвастал недописанной строкой, имеет право потребовать от своих вассалов. Всякий раз, когда один адепт встречает другого, они обмениваются взглядами, как бы говорящими: «Брат, восхвалим же друг друга!»

Все это имело бы вид совершенно невинный, даже на страницах «Revue de Paris»132, если бы книгопродавцы не слишком уверовали в достоинства авторов, превознесенных до небес газетными шарлатанами, а главное, если бы новообращенные, почитая прочие святыни, не нападали на всех великих людей, которым страна обязана своей славой. К чему разрушать, не построив? Неужели невозможно ублажать собственное тщеславие в своем кругу: ведь для этого нужно лишь вспомнить о скромности и не выставлять себя на посмешище! Понятно, что военные времен Империи не могли избавиться от такой слабости, как бахвальство, это, по-видимому, есть всеобщая болезнь нашего века, но как извинить в наших современниках то, что автор «Ученых женщин» пророчески назвал: