«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Не тревожьтесь, наши скромные замечания, чуждые каких бы то ни было личностей, адресованы исключительно честолюбцам в целом. Мы прекрасно знаем, что, скажи мы о некоем капитуле рифмачей, что он, возможно, не является храмом религии, призванной переменить весь мир, что он не более чем мелкое акционерное общество для эксплуатации сиюминутной славы, мы навлечем на себя гнев столь же мелких акционеров и упреки приверженцев романтического культа. Мы превосходно осведомлены о том, что бессмертные нетерпимы и раздражительны. Откажите им в преклонении, и вы прослывете Галерием; посмейте высказать сомнение даже по части синтаксиса, и вас заклеймят Диоклетианом153. Но тот, кто однажды не побоялся прогневить врагов куда более грозных, из искреннего желания быть полезным заглушит в себе голос эгоизма. В глазах любых революционеров, будь то демагоги или иезуиты, музыканты или живописцы, умеренность всегда считается преступлением. Остановиться – значит обратиться в бегство, и в этом случае тех литераторов, кто имеет дело с якобинцами от поэзии, ждет участь Жиронды. Что ж делать: пятнадцать лет назад мы видели, как пала по вине льстецов империя, которой мы дорожили куда меньше, чем царством искусств, и от тех времен в нас осталась неприязнь ко всем Нарциссам, восхваляют ли они авантюристов имперских и лирических или же пребывают в глупейшем восторге от своего собственного образа. Конечно, талантливые люди любили друг друга во все времена; нас не могут не тронуть рассказы о дружбе между Расином и Буало, Мольером и Лафонтеном, но мы знаем, что все эти авторы сохраняли в похвалах известное достоинство154. Без всяких оговорок превозносят сами себя только Вадиус и Триссотен155.

Нам бы не хотелось, чтобы Романтизм, полезная реформа, которой мы первыми всей душой желали успеха и которой мы вечно останемся верны, в 1829 году переменил имя и стал зваться Триссотинизмом. Публика пока еще мало осведомлена о том, сколь бесстрашны мы в обнародовании наших мнений; она еще не знает, что нравы, бывшие исключением во времена Корнеля, в нашу горделивую эпоху сделались почти правилом; что тогдашние литературные пороки в наши времена вошли в привычку. Исправить смешную черту можно, лишь пока она еще не проявилась сполна. Право, господа, самолюбие пора отмыть, причем сделать это надобно келейно, в своем кругу. Разоблачив льстецов, мы нанесем этому самолюбию укол, но окажем услугу; и если в тяжелые времена возможно было вырыть ямку в политическом песке и, укрывшись за стеной тростника, высказать истину царям156, неужели же мы не можем крикнуть поэтам: Больше трудитесь и меньше хвалитесь!

«ПОРОДА В ЖЕНЩИНАХ» И «ЮНАЯ ФРАНЦИЯ» ПОПЫТКА КОММЕНТАРИЯ

Предметом нашего комментария станут три фразы из «Тамани»: «В ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки» [Лермонтов 1957: 6, 256]. Внимание комментатора здесь прежде всего привлекает «Юная Франция». Традиционные пояснения определяют ее максимально широко как «молодых французских писателей романтического направления после революции 1830 года» [Лермонтов 1957: 6, 667], причем либо вообще не уточняют их имен, либо называют писателей уже отнюдь не молодых (Шарля Нодье 1780 года рождения) и не входивших ни в какое формальное объединение (см., например: [Лермонтов 1981: 4, 463]).

Что же касается источника самого «открытия», касающегося «породы» в женщинах и лошадях, то таковым называют стихотворение «Канарису» из сборника Виктора Гюго «Песни сумерек» (Chants du crépuscule, 1835) [Лермонтов 1996: 274] – скорее всего просто потому, что ссылка на эту цитату имеется в словаре Литтре.