«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Вернусь, однако, к тем «юнофранцузам», о которых писала газета «Figaro». Термин возникает как карикатура на небольшую группу ультраромантиков, причем создатель термина подчеркивает, что он высмеивает не их политические убеждения, а их литературные вкусы и экстравагантное бытовое поведение: «„Юнофранцузы“ смешны своими повадками, литературными мнениями, нарядами, даже нравами, но не политическими пристрастиями – пристрастиями великодушными и делающими им честь; священными пристрастиями, которые разделяем и мы»165. Юнофранцуз эпатирует буржуа своими якобы средневековыми нарядами, своим поведением (любит пунш, восхищается ночной природой, говорит о смерти, пьет из черепа любовницы и проч.), своим жаргоном (пишет без глаголов, вскрикивает «феноменально» и «пирамидально») и даже своим волосяным покровом (главная отличительная черта юнофранцуза – бородки: «монашеская, капуцинская, козлиная, средневековая, бородка млекопитающего»166).

Гозлан не называет никаких имен (исключение составляет Бальзак, о чем чуть ниже); он имеет в виду вообще юных неумеренных романтиков. Но новый термин стал самоназванием небольшой группки малоизвестных в ту пору писателей и художников, которые поклонялись Гюго и участвовали в его «группе поддержки» на знаменитой премьере «Эрнани» 25 февраля 1830 года. Во всяком случае, один из этих литераторов, Филотей О’Недди, в 1862 году в письме к Шарлю Асселино подтверждал, что он и его друзья называли себя «юнофранцузами» (les Jeunes-France) [Bénichou 1971: 442]167. Из участников группы в «большую» литературу впоследствии вошли двое: Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, да еще, отчасти, Петрюс Борель. О реальном времяпрепровождении этих «юнофранцузов» известно немного – в основном из мемуаров Готье, написанных сорок лет спустя [Gautier 1874; рус. пер.: Готье 1972: 1, 477–546]168.

Гозлан в статье из «Figaro» от 30 августа 1831 года издевательски причисляет к «юнофранцузам» и Бальзака: «Юнофранцуз родился в тот день, когда живопись обручилась с романтической литературой. <…> С этого дня художники взялись за перо, а литераторы отрастили бородку. Вот отчего существует газета под названием „Артист“, выпускаемая художниками; вот отчего Бальзак принадлежит к юнофранцузам». Однако эту «шпильку» в адрес Бальзака, злоупотреблявшего «живописными» описаниями, не стоит принимать всерьез; на самом деле, судя по всему, что известно о Бальзаке, он в эту группу не входил. Бальзак был на десять лет старше ее участников и вдобавок, в отличие от них, к 1831 году уже имел довольно знаменитое имя (кстати, и фирменной «юнофранцузской» бородки у него, судя по сохранившимся портретам, не было).

Впрочем, при взгляде из России ситуация виделась иначе. Здесь с легкой руки О. Сенковского, напечатавшего в 1834 году статью «Барон Брамбеус и юная словесность», стала общепринятой иная версия: новая, или юная, французская словесность – это «Гюго, Жанен, Сю, Бальзак с товарищи» [Сенковский 1834а: 47]169. Таким образом, на русской почве причисление Бальзака к «юной Франции» казалось вполне естественным. Означает ли это, что вопрос об источнике фрагмента о «породе» и «юной Франции» можно считать решенным и что источник этот – творчество Бальзака?

Нет; наш комментарий на этом месте только начинается. Дело в том, что во французской литературе 1830‐х годов есть произведение, которое так и называется «Les Jeunes France» (именно так, без дефиса). Этот сборник вышел в Париже в августе 1833 года с подзаголовком «Romans goguenards»170, и это определение (в дословном переводе «Насмешливые романы», хотя, пожалуй, точнее было бы сказать «глумливые» или даже «ернические») как нельзя лучше передает дух вошедших в книгу новелл: все они высмеивают ультраромантических «юнофранцузов», их неумение отличать реальную жизнь от литературных выдумок, их маниакальное пристрастие к фантастике в духе Гофмана или средневековому искусству. Само название этого сборника немедленно приходит в голову при упоминании о «юной Франции». Однако если бы дело ограничилось только этим совпадением, предположение о знакомстве Лермонтова со сборником Готье звучало бы, пожалуй, не вполне убедительно171. Но в «Les Jeunes France» имеются и другие, более веские «улики».

Разумеется, здесь есть «породистая» красавица. В новелле «Под столом» («Sous la table») один из героев рассказывает другому об увиденной им на улице гризетке, у которой «на чулке не было ни капельки грязи, из чего я сделал вывод, что чулок, а равно и нога, принадлежат породистой парижанке» (parisienne de race) [Gautier 1833: 48]172. Но, как уже ясно из предыдущего, параллель женщина/лошадь является в нашем случае необходимой, но недостаточной. В «Юнофранцузах» Готье есть нечто более специфическое.