«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

разве не заслужили они, чтобы их снесли в пресловутый овраг, что находится за лесом, слева?143 Разве тот, кто воспел чудовищ, глотающих морскую воду и закусывающих исландскими воинами144, не приучит нас приходить в восторг исключительно от площадных трюков, проделываемых на литературной ярмарке? Поэты того и гляди уподобятся Жану из Фалеза и станут глотать вам на потеху булыжники, змей, монгольские стрелы и дамасскую сталь145.

Приязнь эта так заразительна, что мы могли бы назвать авторов благородных и сроду не грешивших нескромностью, которые, имея дело с сотрапезниками, охмеленными собственным величием, в конце концов начали преувеличивать свою роль и приукрашать свои дарования. Избегнув искушений властью, они не имеют сил устоять перед льстецами. Сегодня они стыдятся вчерашней простоты, а завтра приятели примутся душить их в объятиях и измарают румянами. Один приятель, убоявшийся недостатка в приятелях, недавно ради того, чтобы возбудить чувствительность публики, уподобился хитроумным попрошайкам, щеголяющим поддельными язвами. Он не устрашился той сомнительной славы, какую дарует чахотка, и коль скоро один бессмертный гений благородно расстался с жизнью на эшафоте, притворился мертвым посреди площади146. Тот, кто метафорически умирает прежде своей книги, рискует получить похвалы лишь из милости и пойти за собственным гробом в полном одиночестве. Эти страховые общества для взаимной поддержки сочинений147 опасны, повторяем, только своим влиянием на будущность словесности. Во всех прочих отношениях они приятны и удобны. Пускай они вредят художествам, но зато составляют счастье художника. Этот банк тщеславия учитывает векселя, выданные под грядущие заслуги, и позволяет пожизненно удовлетворять сиюминутные нужды. Поэты избирают себе товарищей среди музыкантов, музыканты среди художников, художники среди скульпторов; все воспевают друг друга на бумаге и на гитаре; одни расплачиваются мадригалами, другие виньетками, а кое-то отливает приятелей в бронзе. Нынче всякий может водрузить сам себя на каминную доску и причислить к ларам собственного очага.

Право, если потомки не станут воротить нос и поведут себя сговорчиво, в их распоряжении окажутся несметные сокровища! Впрочем, медали, отчеканенные по сей день, еще не достигли монументальных размеров: это мелкие медные монетки, так что при желании можно унести в кармане три десятка ныне здравствующих великих людей148.

Но, возразят мне, что, если вы отрицаете существование нынешних кумиров только из неверия? Что, если молодые авторы, которых вы призываете совершенствоваться, а не восхвалять друг друга, уже усовершенствовались до предела? Что, если, не в силах видеть, как в словесности происходит реставрация королевской власти, вы выдаете за обдуманную оппозицию простой каприз своего республиканского нрава? Что, если вы призываете кинжалы, то есть свист и шиканье, против этой власти, которая обзавелась свитой, историографами, придворными живописцами, присяжными комментаторами и двумя-тремя церемониймейстерами, расставляющими табуреты романтического двора согласно достоинствам придворных, только потому, что давно мечтаете обо всем этом сами? Вспомните, что некий критик предлагал давеча воздвигнуть на месте статуи Вольтера статую поэта, который только обещает выдать в свет свой шедевр149; что о другом поэте, а может, и о том же самом сказано было, что, «озаряя свою мысль одним-единственным лучом, он, подобно Господу, поражал молнией с первого раза»150. Заметьте, как другой Квинтилиан неизменно, в каждой статье снимает перед этим поэтом шляпу и, произнося имя этого юноши, непременно лишает его, от избытка обожания, титула «господин», отсутствие которого вгоняло в краску маршала де Виллара!151 Подумайте же и ответьте, положив руку на сердце, не выказываете ли вы себя человеком несправедливым и непросвещенным, гонителем множества гениев? Что, если по вашей вине вернется в сердце мысль, ей давшее рожденье? Что, если по вашей милости кто-то потеряет ключ к символам, что, если вы просто-напросто зима, которая

Сковала ток воды, что лился так свободно

152?

Что, если вы лишите Францию эпического Мессии; что, если вы раздавите тяжелою пятою цензуры неисчислимое множество романтических мотыльков, которым для расцвета потребно одно лишь тепло благожелательности? О! будьте готовы поставить ваш ум на службу вашей доброй воле. Успех острого словца, будущность эпиграммы – дело одного утра; между тем малейшее поэтическое упражнение (достойное этого имени) может тронуть или возвысить душу, если оно выражает истинный порыв страсти или вводит в обращение хотя бы половинку новой мысли. Последний из авторов-творцов стоит выше первого критика.