«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

В письме от 24 января 1822 года Пушкин укорял брата Льва: «Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина» [Пушкин 1937–1959: 13, 35]. Автор одной из наиболее концептуальных статей, посвященной двуязычной переписке пушкинского времени, И. Паперно, объясняет этот феномен и его осуждение следующим образом: «Если для мужского языка французский и русский были двумя кодами бинарной системы, для женского, вероятно, – разными элементами одного языка. Такое дамское смешение языков в пределах одного письма, одного высказывания воспринималось с профессиональной точки зрения как небрежность или неграмотность». Согласно этой логике совмещение языков внутри одного письма – вещь исключительная и несущественная: «Выбор определенного языка в письме, определяя точку зрения текста, предлагал ключ к пониманию характера отношений. Именно потому, что две точки зрения, которые дают два разных языка в системе двуязычной культуры, были не смешаны, а диалогически сопоставлены, интерференция естественных языков в практике их многолетнего сосуществования в одной области была ничтожной» [Паперно 1975: 149, 152–153]. Впрочем, в другом месте той же статьи Паперно признавала, что французские фразы «часто проскакивают в русских текстах автоматически, вследствие привычки говорить и думать на двух языках, и иногда появление их не объяснимо ни нормами культуры, ни языковыми закономерностями – связано с какими-то субъективными ассоциациями» [Там же: 155]. Действительно, «московскими кузинами» случалось бывать многим русским литераторам отнюдь не дамского пола, в том числе и самому Пушкину. Автор диссертации о «русско-французском билингвизме российского дворянства» В. М. Блинохватова также признает наличие в дружеской переписке исследуемого периода французских вкраплений, или интеркаляций, и, рассуждая об их причинах, называет, помимо «тематики речи, эмоционального состояния адресанта, отсутствия необходимых слов в первом языке, обозначения реалий, закрепленных в сознании коммуникантов за другим языком», еще и «иные факторы», а также указывает на присутствие в мужских письмах «труднообъяснимых интеркаляций, иноязычных вставок без веских причин» [Блинохватова 2005: 6, 161]. Тем не менее все пишущие об этих интеркаляциях – французских вкраплениях в русские письма – уделяют преимущественное внимание случаям так или иначе мотивированным и анализируют эти мотивировки206. Немотивированные же интеркаляции остаются за рамками исследований именно по причине своей немотивированности: раз явление нельзя объяснить, то и говорить о нем кажется ненужным. Я же в этой статье, напротив, хочу подробнее остановиться на вкраплениях, для которых подыскать мотивировки не представляется возможным. Но для большей ясности сначала я коротко перечислю те случаи, когда причины перехода на французский внутри русского письма очевидны, а уже от них перейду к случаям не вполне очевидным и совсем неочевидным и необъяснимым.

Подчеркну, что речь пойдет не о тех случаях, когда русский автор пишет письмо целиком по-французски207, но о тех, когда авторы русского письма внезапно переходят на французский, а потом вновь возвращаются к русскому. Примеры я буду черпать из дружеской переписки русских литераторов и (в случае братьев А. Я. и К. Я. Булгаковых) просто образованных людей, поэтому сразу можно отвести такие мотивировки их перехода на французский, как недостаточное владение русским литературным языком208 или потребность продемонстрировать знание французского языка как своего рода символический капитал209.

Первая, самая очевидная причина перехода на французский в русских письмах – это формульность французского языка вообще и эпистолярного в частности210; в шаржированном виде это убеждение в формульности французского языка, подсказывающего множество готовых конструкций и освобождающего от необходимости подбирать слова, выражено в известной реплике, которую одни мемуаристы приписывают Ю. А. Нелединскому-Мелецкому, а другие – Пушкину: не знаю, умна ли эта дама, «ведь я говорил с нею по-французски» [Соллогуб 1988: 548 и 676].