«И вечные французы…»: Одиннадцать статей из истории французской и русской литературы

Продолжим рассмотрение других объяснимых французских вкраплений в тексты русских писем. На французский авторы писем переходят, когда прибегают к словам и выражениям, не имеющим окончательно устоявшихся русских эквивалентов, причем иногда сами на это указывают. Этот тип интеркаляций также неплохо описан, но коротко напомню и о нем. Пушкин в январе 1823 году спрашивает у брата, как перевести на русский bévue [оплошность, нелепая ошибка], потому что он хотел бы издавать Revue des bévues [Обозрение ошибок]211. Пушкин пишет по-французски chef-d’œuvre и brochure, хотя некоторые его современники уже употребляют эти слова по-русски, но скорее в виде исключения; в частности, и «шедевр», и «брошюра», согласно данным Национального корпуса русского языка, в кириллическом варианте впервые обнаруживаются в парижском дневнике А. И. Тургенева 1825–1826 годов. В русских письмах встречаются поэтический remplissage [разбавление текстами длиннотами]212, l’urbanité [вежество, учтивость]213, homme de parti [приверженец определенной партии]214. Заметим, что для всех этих слов и до сих пор трудно найти русские эквиваленты.

В перечисленных случаях пишущие употребляют французские слова, не имеющие русских эквивалентов, без комментариев; еще любопытнее случаи, где такое употребление сопровождается рефлексией над возможным переводом и соответствующими примерами. Вот несколько подобных случаев. А. И. Тургенев пишет Вяземскому 21 октября 1842 года: «Но мало-помалу Франция обязана будет отказаться от теперешней системы de protection (как сказать: покровительства или предпочтения?)» [ОА 1899: 4, 182]. О. А. Смирнова-Россет воспроизводит в записках свою беседу с возлюбленным, Н. Д. Киселевым: «Я не люблю это слово любовница. Любовница мне представляется всегда какой-нибудь нечесанной Дуняшкой, которая валяется с каким-нибудь Митрошкой. Я предпочитаю слово maîtresse» [Смирнова-Россет 1989: 413]215. Если в предыдущих случаях варианты русских переводов приводятся, хотя порой с сомнением или даже с осуждением, то в последнем примере из этого ряда пишущий сообщает о невозможности найти русский эквивалент. 27 мая 1851 года Чаадаев рассказывает Жуковскому о гастролях Фанни Эльслер и печатных восторгах по этому поводу, в частности в хвалебной статье Е. П. Ростопчиной: «Я назвал всю эту дурь le culte du jarret [культ подколенной впадины] и спрашивал Ростопчину, как это выражение перевесть по-русски, но она не сумела» [Чаадаев 1991: 2, 254].

Продолжаю перечислять объяснимые случаи французских вкраплений. К французскому языку авторы писем прибегают, когда речь идет о реалиях, относящихся к телесному низу, болезням и проч.; по-видимому, разговор о них по-русски кажется слишком грубым. Так, Батюшков в русском письме описывает болезнь Жуковского по-французски: «Un mal affreux s’est emparé de son derrière <…> Le médecin l’a menacé d’un coup d’apoplexie et lui a donné force lavements» [Ужасная болезнь поразила его зад <…> Врач пугал его апоплексическим ударом и прописал множество клистиров; Батюшков 1989: 2, 138; письмо к Вяземскому от 7 июня 1810 года]. Вяземский в письме к жене от 2 мая 1832 года от русской фразы: «Как же сделать, чтобы похудеть тебе?» – переходит на французский: «Ne pourrais-tu pas faire au moins une fausse couche?» [Хоть бы ты выкинула, что ли; Вяземский 1951: 348]. Пушкин в письме к Вяземскому от 25 мая 1825 года называет поэта Неелова chantre de la merde [певцом дерьма; Пушкин 1937–1959: 13, 184].

Французский позволяет о неэлегантных вещах говорить элегантно и даже с каламбурами. Поэтому Вяземский 27 июля 1822 года в шутку просит Тургенева перечесть его письмо «на судне à tête reposée et à cul reposant» [на свежую голову и с освеженным задом; ОА 1899: 2, 272]216; а месяцем раньше тот же Вяземский издевается над целомудрием того же адресата: «Ты похож на того curé, который в каком-то романе Pigault-Lebrun исключал из слов похабные слоги и говорил: „Je suis tent (pour être content)“, etc.» [ОА 1899: 2, 264; письмо от 18 июня 1822 года]217.