«…и вольностью жалую»

Что после? Про это у самого Емельяна была в уме большая нескладица. С Катькой еще куда ни шло: либо в монастырь ее, либо прогнать обратно в ейный немецкий предел, откуда привезена была в жены покойному Петру Федоровичу. Да и с дворянами вроде понятно. На Таловом умете еще и на Кожевниковских хуторах, сговариваясь с яицкими, клялся Пугачев истребить всех бояр, чтоб стала жизнь спокойная, без отягощений. Чтоб ни рекрутчины тебе, ни налогов, и солью торговля вольная. И пожалования все должны получать равные — рядовые люди и чиновные, и вся чернь бедная, как россияне, так и иноверцы, мухаметанцы, калмыки и даже на Волге поселенные саксонцы — для всех в России общий покой будет.

А вот как все то сотворится, Емельян пока не ведал.

Однако сам казак и казаками поддержанный, клал он в основание казачьи вольности. И не ради ублажения яицких сторонников, а сердцем приемля, за истину почитая, что казачьи порядки всем принесут пожелаемую свободу. Потому и жителей российских — крестьян пахотных, фабричных — работных, да и солдат тоже! — всеместно присягой обращал в казаки, стриг по-казачьи, в платье казачье рядил и казачьим кругом травителей повелевал выбирать..

А как дальше царствовать? О том не задумывался. Хотя и возвещал порой для пущей важности:

— Вот возьму Оренбург и, на царствие утвердясь, все порядочно учредив, воевать в иные государства пойду.

Только это еще когда станется, а сейчас, под Оренбургом сидя, без утайки кидал он взгляды на Уфу да на Челябу — под Челябинском тоже объявилась толпа, и Емельян определил туда ехать с уральских заводов полковнику Грязнову.

А новоиспеченный «граф» Чика как прибыл в середине декабря под Уфу, так каждодневно рапортовал, какой наводит порядок в многотысячной своей армии да как собирается брать город. Пугачев немедленно Арапову в Бузулук отписал — войти в подчинение штрафу Чернышеву»; Василия Торнова отправил в Нагайбакскую крепость атаманом, тоже приказал ему быть под началом у Чики; да и Чулошникова, есаула, снарядил на Самарскую дистанцию собирать людей с тем, чтоб соединился он потом с Зарубиным «помогать противу противнических партий в защищении верноподанных жителев». До того уж «император» ради Чики расстарался, что вспыхнула у яицких ревность. Шигаев, сколько сдержанный, и то с обидой выразил:

— Граф Чернышев да граф Чернышев! Отменно любите его, ваше величество.

— А ты что? — прищурился Емельян. — Может, сам хочешь графом кликаться? Так сделай милость — кличь-ся! Нарекаю отныне и тебя графом Воронцовым. А Овчинников пущай граф Панин будет. А Чумаков — граф Орлов. Он-то и посадил на трон мою Катьку, а меня погубить хотел. Ну как, довольны, детушки?

Шутковал «государь» с подданными, да примечал: разумеют, смиренные, что за шуткой утаивает он серьезное. Для них, видать, тоже явственно стало: расходятся понемногу их пути-дорожки. Емельяну сиденье под губернским городом в тягость — будто заклепы на ногах! — а для них, наоборот, цель первейшая.

Не иначе как из хитрости затеяли они и новый приступ к Оренбургу. И не когда-нибудь, а в день рождества. К вечеру войска вывели, выставили артиллерию на полозьях, да задул в ночь сильный буран, повалил снег, отступили ни с чем. И 26 декабря дважды бросали людей на крепость. Однако и эта затея ничем кончилась.

А через день Почиталин будто невзначай обронил:

— От графа-то гонец есть.

— Какой гонец? — встрепенулся Пугачев.

Оказывается, с третьего дня обретался в Берде зарубинский казак Федор Калашников. Привез он от «графа» рапорт, да полковники не соизволили уведомить о том «императора», дескать, святки, праздники сейчас, потому и не тревожили мы ваше величество делами, да и Оренбургом шибко обременены были, а в рапорте от его высокографского сиятельства ничего важнецкого нет… Словом, сыскали отговорки-оправдания. Гонца в сей миг призвали. Емельян узнал, что еще 23 декабря Чика предпринял решительный штурм Уфы, но после восьмичасовой жестокой баталии города не взял, отошел обратно к Чесноковке. Посланцы Чики захватили Саткинский завод и Златоустовский, города Бирск и Мензелинск. И Василий Торнов, взяв Нагайбак, подходил к Заинску, от которого всего двести верст до Казани! А еще в ту казанскую сторону шел от Бузулукской крепости Арапов.

Радовался Емельян: не ошибся он в Зарубине — сноровисто развертывался «граф Чернышев» по всему Закамью, не держался за одну Уфу. Видать, не забыл, как еще на Таловом умете рядили они о походе на Москву. И усердствует, не отступая от заветных помыслов.

Вот тебе и ничего важнецкого!

В тот же день новый гонец всполошил лагерь вестью: Илья Арапов занял Самару! Арапов на Волге!

Радость Емельяна разделяли и Подуров, и Арсланов, потому что и они всегда стояли за поход к центру, выход же к Волге открывал теперь путь через Казань на Москву.